Делириум

Я прижимаю руки к груди, мне хочется быть еще ближе к нему. Я ненавижу кожу, ненавижу кости, ненавижу плоть. Я хочу свернуться калачиком внутри Алекса, чтобы он всегда носил меня в своей груди.

— Лина. — Выражение лица Алекса меняется слишком быстро, желваки на челюсти так и ходят ходуном. — Я знаю, у нас осталось не так много времени. У нас его практически не осталось…

— Нет.

Я утыкаюсь лицом ему в грудь и крепко обнимаю. Это немыслимо, непостижимо — жизнь без Алекса. Эта мысль и то, что Алекс сам готов расплакаться, разбивает мне сердце. То, что он сделал это для меня и верит в то, что я этого достойна, — убивает. Алекс — моя жизнь, моя жизнь — это Алекс, без него нет жизни.

— Я не пойду на это. Я не смогу это вынести. Я хочу быть с тобой. Я не смогу жить без тебя.

Алекс берет мое лицо в ладони, наклоняется и смотрит мне в глаза. Его лицо сияет, он полон надежды.

— Ты не обязана через это проходить, — говорит он, и я вижу, что он давно хотел сказать мне это, но сдерживался. — Лина, ты ничего не должна. Мы с тобой можем сбежать. Вдвоем в Дикую местность. Только… Лина, мы не сможем вернуться. Ты же понимаешь это? Если мы вернемся, они убьют нас обоих или навсегда бросят в «Крипту»… Но, Лина, мы могли бы это сделать.

«Убьют нас обоих».

Конечно, он прав. Всю жизнь убегать. Только что я сама сказала, что хочу этого. Я делаю шаг назад, у меня голова идет кругом.

— Подожди, — прошу я. — Подожди секундочку.

Алекс отпускает меня. Надежда, озарявшая его лицо, гаснет. Мы стоим и молча смотрим друг на друга.

— Ты это не всерьез, — говорит Алекс. — На самом деле ты этого не хочешь.

— Нет, я хочу, просто…

— Просто ты боишься.

Алекс подходит к окну, становится спиной ко мне и смотрит в ночь. Я смотрю на него, и меня охватывает ужас — его спина как крепкая и непробиваемая стена.

— Я не боюсь. Просто…

Я стараюсь мыслить трезво. Я знаю, кто я и чего хочу. Я хочу быть с Алексом, хочу вернуть свою старую жизнь, хочу покоя и счастья и в то же время понимаю, что не смогу жить без него.

— Ладно, все нормально, — без выражения говорит Алекс. — Ты не должна ничего объяснять.

— Моя мама, — вырывается у меня.

Алекс вздрагивает и отворачивается от окна, он явно ничего не может понять. Я и сама удивлена, до последней секунды я даже не подозревала, что произнесу эти слова.

— Я не хочу быть как она. Понимаешь? Я видела, что с ней это сделало, я видела, как она… Это убило ее, Алекс. Она бросила меня, бросила сестру, бросила все. Все ради этого, ради того, что было внутри ее. Я не стану такой, как она.

Я никогда об этом не говорила, поразительно, как это трудно дается. Теперь уже я поворачиваюсь к Алексу спиной, мне тошно, мне стыдно, меня снова душат слезы.

— Потому что она не прошла процедуру? — тихо спрашивает Алекс.

Около минуты я не могу говорить, я просто беззвучно плачу и надеюсь, что Алекс этого не замечает. Когда ко мне возвращается способность контролировать собственный голос, я отвечаю:

— Не только.

А потом слова сплошным потоком вырываются из меня, я рассказываю Алексу подробности, которыми никогда и ни с кем не делилась.

— Она отличалась от всех остальных. Я это понимала… что она — другая, мы — другие, не такие, как все. Но сначала это меня не пугало. Мне даже нравилось, это было нашим маленьким секретом, нашей тайной. Мы — я, мама и Рейчел словно жили в своем коконе. Это было так… здорово. Мы плотно зашторивали все окна, чтобы за нами никто не мог подсматривать. Мы играли в гоблина, так мама это называла. Она пряталась в коридоре, а мы должны были пробежать мимо. Мама выскакивала из засады и хватала нас. Игра всегда заканчивалась войной щекотки. Мама много смеялась. Мы все смеялись. А когда мы с Рейчел смеялись слишком громко, она тихонько хлопала нас ладонью по губам и прислушивалась. Я теперь понимаю, она хотела убедиться, что мы не потревожили соседей. Но они никогда не жаловались.

Иногда мама устраивала нам праздник и пекла черничный пирог. Она сама собирала чернику. А еще она пела. У нее был красивый голос, восхитительный, сладкий, как мед…

Я запинаюсь на секунду, но уже не могу остановиться.

— И еще она любила танцевать. Я тебе рассказывала. Когда я была маленькой, она ставила меня на свои ступни, брала меня за плечи, и мы медленно кружили по комнате. Мама отсчитывала ритм. Так она учила меня танцевать. Я была такая неуклюжая, но мама всегда говорила, что я прекрасно танцую.

От слез я плохо вижу пол под ногами.

— Но так хорошо было не всегда. Иногда, когда я просыпалась ночью и шла в туалет, я слышала, как она плачет. Мама старалась плакать в подушку, но было все равно слышно. И меня это жутко пугало. Понимаешь, я никогда не видела, чтобы взрослые плакали. А мама так выла, так скулила… как какое-нибудь животное. Случались дни, когда она вообще не вставала с постели. Она называла их «мои черные дни».

Алекс подходит ближе. Меня так трясет, что я едва держусь на ногах. Мое тело словно пытается исторгнуть что-то из себя, что-то застрявшее глубоко в груди.