Делириум

Я выпрямляюсь, насколько это возможно, во всяком случае, достаточно, чтобы доковылять до переулка между двумя большими домами. Там выстроились в ряд металлические мусорные контейнеры. Над контейнерами роятся мухи, вонь, как в «Крипте», но я все равно ныряю между ними и чувствую облегчение оттого, что можно укрыться от посторонних глаз и присесть. Как только я сажусь, пульсация в голове стихает. Я прислоняюсь к кирпичной стене, земля качается подо мной, как сорванная с места стоянки лодка.

Спустя несколько секунд ко мне присоединяется Алекс. Он садится передо мной на корточки и убирает волосы с моего лица. Это первый раз за весь день, когда он может без риска ко мне прикоснуться.

— Мне очень жаль, Лина, — говорит Алекс, и я верю, что он абсолютно искренен. — Я думал, что ты должна это знать.

— Двенадцать лет, — просто говорю я, — двенадцать лет я думала, что она умерла.

Какое-то время мы сидим молча. Алекс гладит меня по плечам, по рукам, по коленям, он словно отчаянно хочет установить со мной физический контакт. Жать, что я не могу закрыть глаза и превратиться в пыль, просто перестать существовать. Мои мысли разлетаются, как пушинки одуванчика на ветру, но руки Алекса удерживают меня, возвращают в этот переулок, в Портленд, в жизнь, которая вдруг потеряла для меня всякий смысл.

Она где-то там, дышит, пьет, ест, ходит, плавает…

Теперь, когда я знаю, что она существует в стороне от меня, как далекое созвездие, я не смогу жить как прежде, спать, зашнуровывать кроссовки перед пробежкой, помогать тете мыть посуду, даже лежать рядом с Алексом в нашем доме.

Почему она не пришла за мной? Эта мысль вспыхивает, как электрический разряд, и сразу возвращается боль. Я зажмуриваюсь, наклоняю голову и молюсь, чтобы боль отступила. Но я не знаю, кому молиться. Я забыла все нужные слова, помню только, как маленькой была в церкви и наблюдала за тем, как яркие лучи солнца постепенно тускнеют за грязными окнами. Солнце умирало, оставалось только хрупкое и словно нереальное цветное стекло.

— Эй, посмотри на меня.

Я с огромным трудом открываю глаза. Алекс сидит всего в одном футе от меня, но я вижу его как в тумане.

— Ты наверняка проголодалась, — тихо говорит Алекс. — Давай я отведу тебя домой. Ты можешь идти?

Алекс немного отодвигается назад, чтобы я могла встать.

— Нет, — я говорю это так категорично, что Алекс даже вздрагивает.

— Ты не можешь идти? — переспрашивает он и хмурится.

— Не могу. — Я стараюсь говорить спокойнее. — То есть я не могу пойти домой. Вообще.

Алекс вздыхает и трет пальцами лоб.

— Мы могли бы пойти на Брукс-стрит, отдохнем немного в нашем доме. А когда тебе станет легче…

Я не даю ему договорить.

— Ты не понимаешь.

Во мне набирает силу крик, в горле словно застряло какое-то насекомое и скребет там своими лапками.

«Они знали», — это все, о чем я могу думать.

Они все знали. Тетя, дядя Уильям, может, даже Рейчел. Они знали и допустили, чтобы я думала, будто она умерла. Они позволили мне думать, будто она бросила меня. Заставили думать, что я не стою ее любви. Меня вдруг охватывает злость, ее можно сравнить с раскаленным добела клинком. Если я их увижу… Если вернусь домой, то не смогу сдержать себя — спалю дом дотла или разнесу в щепы.

— Я хочу убежать с тобой. В Дикую местность. Как ты рассказывал.

Мне кажется, что Алекс должен обрадоваться, но он с усталым видом смотрит в сторону и задумчиво щурится.

— Послушай, Лина, сегодня был длинный день. Ты устала. Проголодалась. Ты сама не понимаешь, о чем говоришь…

— Я очень даже понимаю, о чем говорю.

Чтобы не казаться беспомощной, я заставляю себя встать на ноги. Я злюсь и на Алекса, хотя прекрасно понимаю, что он ни в чем не виноват, но злость во мне набирает силу и готова выплеснуться на кого угодно.

— Я больше не могу здесь оставаться, Алекс. После всего этого… не могу, и все. — Я с трудом сдерживаюсь, чтобы снова не сорваться на крик. — Они знали, Алекс. Они знали и не рассказали мне.

Алекс тоже встает на ноги. Медленно, как будто каждое движение причиняет ему боль.

— Ты не можешь знать это наверняка, — говорит он.

— Знаю, — упрямо твержу я, потому что уверена: это правда.

Я хорошо помню, как в полусне ночью увидела над собой ее бледное лицо, помню ее мелодичный тихий голос и грустную улыбку.

«Я люблю тебя. Помни об этом. Они не могут это отнять».

Она тоже знала, она знала, что за ней придут и заберут в это жуткое место. И уже через неделю я сидела в колючем черном платье перед закрытым пустым гробом, на коленях у меня лежала кучка апельсиновых корок, я старалась не плакать, а в это время все, кому я верила, возводили вокруг меня непробиваемую гладкую стену лжи. («Она заразилась»; «Вот что с людьми делает болезнь»; «Самоубийца».) Это не ее, а меня похоронили в тот день.

— Я не могу пойти домой и не пойду. Я пойду с тобой. Мы станем жить в Дикой местности. Ведь другие живут? Другие смогли это сделать. И моя мама…

Я хочу сказать, что и мама сможет, но у меня срывается голос.

Алекс пристально смотрит мне в лицо.