Дело Агафьи Тихоновны

Нет, нынешняя Агафья Тихоновна, будучи особой православного исповедания, будет за своего потенциального жениха биться, что называется, до последнего, побуждаемая к тому не только требованиями неусыпной совести, но также и пламенными взорами еще более неусыпных духовников-аскетов, немалая часть которых опять-таки комплектуется из бывших подколесиных, отлежавших в свое время бока на холостяцких диванах и в конце концов, уже под закат, почувствовавших в себе неукротимое желание заняться душеспасительной деятельностью. Да, изыскивая хоть какую возможность «соблюсти закон», нынешняя барышня Купердягина будет биться до последнего (до последнего, надо полагать, предела девичьих своих возможностей, до последнего пожухшего листочка бабьего своего лета, плавно переходящего, без всякой золотой осени, в суровую зиму). Но вот, наконец обнаружив, что «Германа все нет», она, если не станет лгать себе, почти наверняка, вопреки политике и экономике, вопреки религии и нравственности, совершит-таки тот поступок, к которому и влекла ее судьба. «Чего конфузиться? Она мать - ну и права»,— еще раз повторим мы мудрые слова Тургенева, произнесенные устами его бессмертного героя.

Ну так и что же мы имеем в итоге? В итоге мы имеем честь присутствовать при формировании, можно сказать, элиты героинь нашего времени, спасающих нацию от депопуляции, ибо будущих граждан дышащего на ладан государства рождают они, как правило, не столько от крови, от хотения плоти, «от хотения мужа», сколько от сознания своей ответственности — перед Богом, перед Родиной, перед великим своим и священным призванием. И если Подколесин, как верный сын Адама увиливает от прямого ответа на божественный запрос и от ниспосылаемой ему свыше ответственности, то Агафья Тихоновна как верная дочь любознательно-мечтательной Евы (а мы помним, как наша невеста, у которой от множества женихов сначало было «от радости в зобу дыханье сперло», нарезала жребии с их именами, ввергая их в свой ридикюль), безропотно-смиренно несет на себе непосильное для мужчины бремя ответственности, тем самым, надо полагать, искупая своим невольным грехом (потому что, с другой стороны, никто и не предлагает немедленно канонизировать матерей-одиночек» его добровольный грех малодушия. И если Новый Завет, как мы уже отмечали в «Деле Подколесина», опоэтизировал образ одинокого человека, то новозаветная иконография опоэтизировала образ одинокой женщины с ребенком. Мы говорим тут, естественно, не о прямых аналогиях, всегда хромающих, а о самом по себе архетипе, по отношению к которому все остальное — «закон и пророки», не упраздняемые, но лишь восполняемые парадоксом странной любви, что уже «не ищет своего»…

Да, но к чему же тогда призывает автор? К разврату ли, от которого и так никуда не спрятать стыдливого своего взора? Никак. Призывает он, напротив, к целомудрию (если оно, конечно, вообще нуждается в том, чтобы к нему призывали). Повелев праотцу Ивана Подколесина добывать свой хлеб «в поте лица», а праматери Агафьи Купердягиной — рождать детей «в болезни», Господь вряд ли предполагал тогда, что в последние времена женщина взвалит на себя двойную ношу, сочетая «болезнь» чадородия со «скорбью» подневольного труда «за себя и за того парня», во всю мочь погоняющего лихого ямщика, который уносит его, Подколесина, все дальше и дальше от Мыльного переулка.

Ну а как же Агафья Тихоновна? Что думает она, стоя у окна, за которым простывает след восторженного ценителя семейного счастья? Прозрев «сквозь магический кристалл» своей интуиции, что «брак действенен одною только любовью» (таково было мнение императора Юстиниана), она, отвергая Яичницу с Балтазаром Балтазарычем, вдруг срывается с места, опрометью вылетает на улицу, мчится по простывающему следу нелепого своего обожателя и. Уж Агафья-то Тихоновна свое предназначение исполнит, а Иван Кузьмич — он пусть как хочет.