Дело академика Вавилова

Якушевскому: "Дорогой Ефрем Сергеевич… Забудьте всех своих жен и детей и незамедлительно соберите все силы для того, чтобы закончить труд" [49].

Крейеру: "Дорогой Георгий Карпович… Должен быть создан замечательный том по лекарствам. По этим видам Вы имеете полную возможность проявить свои знания. Жить Вашей работе сто лет и более" [50].

Профессору Пангало: "Дорогой Константин Иванович… Я не первый раз обращаюсь к Вам по поводу "Культурной флоры". Это дело чести Института, это итог великих дел, и надо его двинуть незамедлительно… Прошу сообщить о том, как Вы распределите свое время и когда сможете закончить том, которого ждет весь мир" [51].

Не так уж много сказано. Но за шутками и типично вавиловскими преувеличениями каждый из двадцати адресатов услышал вполне серьезное напоминание учителя: "Мы — коллектив, школа. Мы все вместе в ответе за общее наше вировское дело".

Не думайте, что директорские письма никогда не бывали резкими. Еще как бывали! Глупость, безграмотность, нечестное отношение сотрудника к работе вызывали у Николая Ивановича вспышки неподдельного гнева. Но, даже возмущаясь, он оставался человеком удивительно непосредственным и учителем до мозга костей.

"Мне передали рукопись сборника… — сообщает Вавилов ботанику профессору М. Г. Попову. — Статьи… чрезвычайно размазаны, настолько, что их читать невозможно даже растениеводу. С этой писательской дизентерией надо бороться и экономить бумагу, которой сейчас чрезвычайно мало… Для следующих сборников внушите, чтобы народ писал сжатее, обобщеннее, ибо наука не есть только набор фактов, но есть и синтез их" [52].

Пропустить в печать слабую статью, допустить к лабораторному столу малограмотного, серого ремесленника — значит снизить общий уровень школы, уровень науки в стране. Академик Вавилов рассматривает либерализм в этом случае как должностное преступление. "Ряд кандидатских работ из Саратова не удовлетворяют требованиям, которые поставлены Академией (ВАСХНИЛ), — пишет он в декабре 1934 года профессору Г. К. Мейстеру. — Я не принадлежу к числу строгих экзаменаторов и, будучи профессором, передавал это дело ассистентам. [Я] и сейчас, вероятно, более снисходителен, чем другие. Однако в ряде кандидатских работ из Саратова для меня ясно: товарищи недостаточно освоили литературу, особенно иностранную… Библиография приводится буквально возмутительная… ни года, ни тома, ни заголовка статьи, не говоря уже о транскрипции иностранных фамилий… То, что мы требуем, не есть экзаменационная горячка, а есть минимальные научные требования. Поднимать уровень нужно…" [53]

Письменно ли, устно ли общается Вавилов с учениками, он всегда думает об этом интеллектуальном, научном уровне, всегда остается педагогом. Будто между прочим, будто случайно разыгрывает он перед научной молодежью целые театральные действа. Так бывало не только в ВИРе, но и в Институте генетики, в президиуме ВАСХНИЛ, в Географическом обществе. Вспоминая талантливое выступление арабиста академика Крачковского в Географическом обществе, Николай Иванович говорил молодым географам: "Вот у кого надо поучиться, как доклады делать. Ведь два академических часа! Без перерыва… А слушали как? Ведь никто не шевельнулся… Он тебе в науку не лезет… Она из него!" Скучная, бессодержательная речь пусть даже "солидного" профессора тоже немедленно вызывает острый комментарий. "Вот тут у себя в институте был я на одном докладе, — рассказывал Николай Иванович молодежи. — Выступал ученый с опытом. С регалиями полный порядок, а вот как начал говорить, так я и не знал, когда же это ученое наваждение закончится. Вот я теперь уже забыл, в каком это рассказе говорится, что посадили одного семинариста в карцер, а он там сидит и думает: "Эх-ма! Не придется мне сегодня у попадьи блинов есть". Точь-в-точь как я на этом докладе. Сижу и думаю: ведь так и поглупеть недолго. Честное слово!" И, повышая и без того громкий голос так, что на свежего человека, сидящего в соседней комнате, это производило впечатление разноса, Николай Иванович чеканил: "А ты должен сделать доклад так…" Он набирал полную грудь воздуха в свои богатырские легкие, после чего следовала пауза и разрядка: "Вот у Ломоносова, небось, на докладах о попадье с блинами не думали. Настоящую науку творили!" [54]