Дело Арбогаста

Это произошло в августе 1963-го. Священник внимательно следил за реакцией заключенного. Арбогаст, стоявший перед тем у окна, подошел к столу, потом к койке, выщелкнул ее, достал матрас, что в дневное время было строжайше запрещено. И, словно именно по этому нарушению внутреннего распорядка тосковал все годы, уселся на койку, сцепив руки на коленях и уставился прямо перед собой. И тут Каргес заговорил вновь.

— Теперь, Арбогаст, вы совершенно законченный тип. Я не имел в виду ничего плохого. Просто ничто в вас больше не поддается улучшению, потому что разбилась форма, в которой вас, так сказать, изготовили. Теперь каждая шишка, каждая царапина останутся с вами раз и навсегда. Теперь вы полностью отвечаете за себя, потому что не существует больше другой жизни, остающейся для вас самого на заднем плане, но рассматривающей вас как своего рода пробу, проекцию, вариант. А ведь как раз об этой форме мы и вспоминаем, когда нам не хочется брать на себя ответственность за нами же и содеянное.

Каргес выждал, рассчитывая на какую-нибудь реакцию со стороны Арбогаста, но тот оставался невозмутим. Каргес даже подумал, не приказать ли ему встать и убрать койку с тем, чтобы арестант хотя бы посмотрел ему в глаза, но тут же отбросил эту мысль.

— Покаяние, Арбогаст, это лестница в три ступени: сперва раскаяние, которое человек должен почувствовать сам, потом исповедь, в ходе которой поверяешь свою вину, и наконец удовлетворение, наступающее после этого. Но знай, что главной ступенью является исповедь, потому что когда ты признаешься, Бог простит тебя, а я смогу отпустить тебе твои грехи. Поверь мне, Арбогаст, сейчас для этого самое время.

— Но мне не в чем исповедываться, — полуавтоматически и не поднимая глаз, пробормотал Арбогаст. — Я ведь невиновен.

— Даже когда мы упорствуем, даже когда не произносим ни слова, высшие силы в конце концов заставляют нас признаться, поверь мне. Само наше молчание в таких случаях красноречиво и становится самообвинением. Как будто что-то в нас протестует против заклятия, мешающего нам выговорить самое сокровенное, и как будто само это заклятие порождает и усиливает протест и, в конце концов приводит к признанию.

И только тут Арбогаст посмотрел на священника.

— Ваше преподобие?

— Я тебя слушаю.

— А мне можно к ней?

— Да. Вам разрешено присутствовать на похоронах. Послезавтра.

Каргес кивнул, на мгновение замешкался, размышляя, не надавить ли на заключенного посильнее с тем, чтобы выжать из него искупительное признание, которое — Каргес в этом не сомневался — и само давным-давно рвалось наружу. Решил однако повременить с этим и постучал в дверь, чтобы его выпустили.

Арбогаст проследил за тем, как отперли и вновь заперли дверь. И ему почудилась, что вместе с последним оборотом ключа в камере стало невыносимо душно — настолько, что он сорвался с места и отворил окно. В камеру нахлынул теплый летний воздух, голоса со двора, словно бы металлическое пение жаворонков с окрестных полей. Я понимаю Катрин, написала ему однажды мать вскоре после развода. Она-то сама была в браке вполне счастлива. И если забыть о смерти мужа, то самую сильную боль причинил ей своим поступком Ганс, и она просто не понимает, как он может жить с такой ношей. Читая это письмо, Ганс, поддакивая, кивал чуть ли не на каждом слове — как будто она и впрямь сидела с ним и взывала к его дремлющей совести. В детстве, если ему случалось совершить какой-то проступок, надо было только вот так покивать, пока она не выскажется сполна, — и на этом дело заканчивалось. И вот он держал в руке письмо и поддакивая кивал. Но и письмо закончилось, голос матери умолк — и ничего не изменилось. Арбогаст и сейчас отлично помнил эту минуту. Голос умолк — и все. Кое-как он сложил прочитанное письмо и сунул обратно в конверт. А сейчас он слушал жаворонков и смотрел на уже убранное поле.

Через день двое охранников и водитель повезли Арбогаста в Грангат где-то около полудня. Перед этим его отвели в подвальный склад и выдали ему цивильное платье. Костюм пропах пылью и нафталином и был слишком теплым для нынешней августовской жары, ведь привезли Арбогаста в Брухзал в январе; за толстыми тюремными стенами этот зной не слишком чувствовался, но уже в “черном вороне” взял свое: прежде чем они прибыли в Грангат, вся рубашка Арбогаста стала мокрей от пота. Всю поездку Арбогаст просидел молча, глядя в зарешеченное окно. Машины, попадавшиеся по дороге, были неизвестных марок и очертаний, а прибыв в город, он не узнал улиц со старыми домиками под черепичной крышей — теперь ему попадались какие-то непонятного назначения ангары и бензоколонки в огнях рекламы. Он надеялся увидеть хотя бы знакомее лицо, но и с этим ему не повезло.