Дело Артамоновых

- Меня этому господа выучили; были такие замечательные господа Кутузовы, и был господин Япушкин, тоже пьяница. Притворялся бедным, хитрый! - ходил пешком с коробом за плечами, будто мелочью торговал, а сам всё, что видит, слышит, - записывал. Писал, писал, да - к царю: гляди, говорит, твоё величество, о чём наши мужики думают! Поглядел царь, почитал записи, смутился душой и велел дать мужикам волю, а Япушкину поставить в Москве медный памятник, самого же его - не трогать, а сослать живого в Суздаль и поить вином, сколько хочет, на казённый счёт. Потому, видишь, что Япушкин еще много записал тайностей про парод, ну только они были царю не выгодны и требовалось их скрыть. Там, в Суздали, Япушкин спился до смерти, а записи у него, конечно, выкрали.

- Врёшь ты что-то, - заметил Артамонов.

- Кроме девок - никогда, никому не врал, это не моё рукомесло, говорил старик, и трудно было понять, когда он не шутит.

- Врёт кто правду знает, - балагурил он, - а я врать не могу, я правды не знаю. То есть, ежели хочешь, - я тебе скажу: я правды множество видел, и мой куплет таков: правда - баба, хороша, покамест молода.

Но, не зная правды, он знал бесконечно много историй о господах, о их забавах и несчастиях, о жестокости и богатстве и, рассказывая об этом, добавлял всегда с явным сожалением:

- Ну, однако им - конец! С точки жизни съехали, сами себя не понимают! Сорвались...

Он писал пальцем круг над своей головой и, быстро опустив руку, чертил такой же круг над полом.

- Зашалились! - говорил он, подмигивая, и пел:

Жили-были господа,

Кушали телятину.

И проели господа

Худобишку тятину!

Рассказывал Серафим о разбойниках и ведьмах, о мужицких бунтах, о роковой любви, о том, как ночами к неутешным вдовам летают огненные змеи, и обо всём он говорил так занятно, что даже неуёмная дочь его слушала эти сказки молча, с задумчивой жадностью ребёнка.

В Зинаиде Артамонов брезгливо наблюдал соединение яростного распутства с расчётливой деловитостью. Он не однажды вспоминал клевету Павла Никонова, - клевету, которая оказалась пророчеством.

"Почему - эту выбрал я? - спрашивал он себя. - Есть - красивее. Хорош буду, когда сын узнает про неё".

Он замечал также, что Зинаида и подруги её относятся к своим забавам, точно к неизбежной повинности, как солдаты к службе, и порою думал, что бесстыдством своим они тоже обманывают и себя и ещё кого-то. Его скоро стала отталкивать от Зинаиды её назойливая жадность к деньгам, попрошайничество; это было выражено в ней более резко, чем у Серафима, который тратил деньги на сладкое вино "Тенериф", - он почему-то называл его "репным вином", - на любимую им колбасу с чесноком, мармелад и сдобные булки.

Артамонову очень нравился лёгкий, забавный старичок, искусный работник, он знал, что Серафим также нравится всем, на фабрике его звали Утешитель, и Пётр видел, что в этом прозвище правды было больше, чем насмешки, а насмешка звучала ласково.

Тем более непонятна и неприятна была ему дружба Серафима с Тихоном, Тихон же как будто нарочно углублял эту неприязнь. День именин Вялова на двадцатом году его службы у Артамоновых Наталья решила сделать особенно торжественным днём для именинника.

- Подумай, какой он редкий человек! - сказала она мужу. - За двадцать лет ничего худого не видели мы от него. Как восковая свеча теплится.

Желая особенно почтить дворника, Пётр сам понес ему подарки. В сторожке его встретил нарядный Серафим, за ним стоял Тихон, наклонив голову, глядя на сапоги хозяина.

- От меня тебе - часы, на! От жены - сукно на поддёвку. И вот ещё деньги.

- Деньги - лишние, - пробормотал Тихон, потом сказал:

- Спасибо.

Он пригласил хозяина выпить "Тенерифа", подаренного Серафимом, а старичок тотчас же заиграл словами:

- Ты, Пётр Ильич, нам цену знаешь, а мы - тебе. Мы понимаем: медведь любит мёд, а кузнец железо куёт; господа для нас медведи были, а ты кузнец. Мы видим: дело у тебя большое, трудное.

Тут Вялов, вертя в пальцах серебряные часы, сказал, глядя на них:

- Дело - перила человеку; по краю ямы ходим, за них держимся.

- Вот! - закричал Серафим, чему-то радуясь. - Верно! А то бы упали, значит!

- Ну, это вы говорите зря, - сказал Артамонов. - Потому что вы не хозяева. Вам - не понять...

Он не находил достаточно сильных возражений, хотя слова Тихона сразу рассердили его. Не впервые Тихон одевал ими свою упрямую, тёмную мысль, и она всё более раздражала хозяина. Глядя на обильно смазанную маслом, каменную голому дворника, он искал подавляющих слов и сопел, дёргая ухо.

- Дела, конечно, разные, - примирительно заговорил Серафим: - есть плохие, есть - хорошие...

- Хорош нож, да горлу невтерпёж, - проворчал Тихон.

Хозяину захотелось крепко обругать именинника, и, едва сдержав это желание, он строго спросил:

- Что ты, как всегда, неразумно бормочешь о деле? Понять нельзя...

Тихон, глядя под стол, согласился:

- Понять - трудно.

Снова заговорил плотник:

- Он, Пётр Ильич, только безобидные дела признаёт...

- Постой, Серафим, пускай он сам скажет.

Тогда Тихон, не шевелясь, показывая хозяину серую, в ладонь величиной, лысину на макушке, вздохнул: