Дело Артамоновых

- Каина - нельзя понять. Этим Тихон меня, как на цепь приковал. Со дня смерти отца у меня и началось. Я думал: уйду в монастырь - погаснет, А нет. Так и живу в этих мыслях.

- Прежде ты об этом молчал...

- Всего сразу не скажешь. Да, я бы, может, всю жизнь молчал, но богомольцы мешают. Совесть тревожат. И - опасно, вдруг выскользнет Тихоново в моих-то речах? Нет, он человек умный, хоть, может, я и не люблю его. Он и про тебя думает: вот, говорит, трудился человек для детей, а дети ему чужие...

- Это ещё что? - сердито спросил Пётр. - Что он может знать?

- Знает. Дело, говорит, обман...

- Слышал я... Его, дурака, прогнать нужно, да - много знает он о семейном, нашем...

Артамонов сказал это, желая напомнить Никите о тягостной ночи, когда Тихон вынул его из петли, но думая о мальчике Никонове. Монах не понял намёка; он поднёс рюмку ко рту, окунул язык в вино и, облизав губы, продолжал жестяными словами:

- Тихона тоже обидел кто-то, он и оторвался от всех, как разорённый...

Нужно было отвести монаха от этих мыслей.

- Что ж ты теперь, не веришь, что ли, в бога-то? - спросил он и удивился: он хотел спросить ядовито, а вышло как-то не так.

- Трудно понять, кто теперь верит, - не сразу ответил монах. - Думают все - много, а веры не заметно. Думать-то не надо, если веришь. Этот, который о боге с рогами говорил...

- Брось, - посоветовал Пётр, оглянувшись. - Всё это - от скуки, от безделья. Запрячь бы всех в железные хомуты.

- Нет, в двоих верить нельзя, - настойчиво сказал отец Никодим.

Уже второй раз на колокольне били в колокол; мерные удары торкались в чёрное стекло окна.

Пётр спросил:

- На службу пойдёшь?

- Не хожу. Ноги стоять не дают.

- Тут за нас молишься?

Монах не ответил.

- Ну, мне бы уснуть, устал я в дороге.

Никита молча упёрся длинными руками в ручки кресла, осторожно поднял угловатое тело своё, позвал:

- Митя. Митрий?

И снова опустился, виновато сказав:

- Прости: забыл я, келейник-то мой в гостинице спит. Услал я его; хотелось свободно поговорить, а они тут доносчики все, ябедники...

Он ненужно и многословно объяснил брату путь в гостиницу, и когда Пётр вышел во тьму, под холодненький, пыльный дождь, то подумал:

"Не хотелось, болтуну, чтоб я ушёл".

И внезапно, со знакомым страхом, Артамонов старший почувствовал, что снова идёт по краю глубокого оврага, куда в следующую минуту может упасть. Он ускорил шаг, протянул руки вперёд, щупая пальцами водянистую пыль ночной тьмы, неотрывно глядя вдаль, на жирное пятно фонаря.

"Нет, - поспешно думал он, спотыкаясь, - всё это не надо мне. Завтра же уеду. Не надо. Что случилось? Илья воротится! Нет, надобно твёрдо жить. Вон как Алексей разыгрался. Он и обыграть меня может".

Об Алексее он думал насильно, потому что не хотел думать о Никите, о Тихоне. Но когда он лёг на жёсткую койку монастырской гостиницы, его снова обняли угнетающие мысли о монахе, дворнике. Что это за человек, Тихон? На всё вокруг падает его тень, его слова звучат в ребячливых речах сына, его мыслями околдован брат.

"Утешитель! - думал он о брате. - А вот Серафим, простой плотник, умеет утешать".

Не спалось, покусывали комары, за стеною бормотали в три голоса какие-то люди, Пётру подумалось, что это, должно быть, пекарь Мурзин, купец с больною ногой и человек с лицом скопца.

"Пьянствуют, наверное".

Монастырский сторож изредка бил колотушкой в чугунную доску, потом вдруг, очень торопливо, как бы опоздав, испугавшись, заблаговестили к заутрене, и под этот звон Пётр задремал.

Брат пришёл к нему таким, как он видел его вчера, в саду, с тем же чужим и злонамеренным взглядом вкось и снизу вверх. Артамонов старший торопливо умылся, оделся и приказал служке, чтоб дали лошадь до ближайшей почтовой станции.

- Что так скоро? - спросил монах, не удивляясь. - Я думал, - поживёшь здесь.

- Дело не позволяет.

Пили чай. Пётр долго придумывал: о чём бы спросить брата? И вспомнил:

- Значит - уходить хочешь отсюда?

- Думаю. Не отпускают.

- Что ж это они?

- Я выгоден им. Полезен.

- Так. А - куда ж ты?

- Может - странствовать буду.

- С больными-то ногами?

- И безногие двигаются.

- Это - верно, двигаются, - согласился Пётр.

Помолчали. Затем Никита сказал:

- Тихону поклонись.

- Ещё кому?

- Всем.

- Ладно. А что ж ты не спросишь, как Алексей живёт?

- Что спрашивать? Я - знаю, он - умеет. Я, может быть, скоро уйду отсюда.

- Зимой не уйдёшь.

- Почему? И зимой ходят.

- Верно, ходят, - снова согласился Пётр и предложил брату денег.

- Давай, на починку мельницы пойдут. К настоятелю не зайдёшь?

- Некогда, лошадь подана.

Прощаясь, братья обнялись. Обнимать Никиту было неудобно. Он не благословил брата, правая рука его запуталась в рукаве рясы, и Пётр подумал, что запуталась она нарочно. Упираясь горбом в живот его, Никита глухо попросил:

- Ты прости, ежели я вчера лишнее что-нибудь сказал.

- Ну, что там! Мы - братья.

- Думаешь, думаешь по ночам-то...

- Да, да! Ну, прощай...

Выехав за ворота монастыря, Пётр оглянулся и на белой стене гостиницы увидал фигуру брата, похожую на камень.