Дело Артамоновых

И давно уже Ольга ничего не рассказывала про Илью, а новый Пётр Артамонов, обиженный человек, всё чаще вспоминал о старшем сыне. Наверное Илья уже получил достойное возмездие за свою строптивость, об этом говорило изменившееся отношение к нему в доме Алексея. Как-то вечером, придя к брату и раздеваясь в передней, Артамонов старший слышал, что Миром, возвратившийся из Москвы, говорит:

- Илья - один из тех людей, которые смотрят на жизнь сквозь книгу и не умеют отличить корову от лошади.

"Врёшь", - подумал Артамонов, находя что-то утешительное во враждебном отзыве племянника. Алексей спросил:

- Он - одной партии с Горицветовым?

- Он - вреднее, - ответил Мирон.

Входя в комнату, Артамонов старший мысленно пригрозил им:

"Погодите, воротится он - покажет вам кое-что..."

Мирон тотчас начал рассказывать о Москве, сердито жаловаться на бестолковость правительства; приехала Наталья с сыном - Мирон заговорил о необходимости строить бумажную фабрику, он давно уже надоедал этим.

- У нас, дядя, деньги зря лежат, - сказал он. Наталья, покраснев так, что у неё даже уши вспухли, крикливо возразила:

- Где это они лежат, у кого лежат?

Артамонова вдруг обняла скука, как будто пред ним широко открыли дверь в комнату, где всё знакомо и так надоело, что комната кажется пустой. Эта внезапная, телесная скука являлась откуда-то извне, туманом; затыкая уши, ослепляя глаза, она вызывала ощущение усталости и пугала мыслями о болезни, о смерти.

- Надоели вы мне, - сказал он. - Когда я отдохну от вас?

Яков проворчал:

- Довольно возни с тем, что есть...

А Наталья кричала:

- И так развели рабочих до того, что выйти некуда! Пьянство, матерщина...

Артамонов подошёл к окну, - в саду стоял Тихон Вялов и, задрав голову, указывал пальцем на яблоню какой-то девчонке.

"Ишь ты, Адам", - подумал Пётр Артамонов, стряхнув скуку; такие отдалённые думы не часто, мышами, пробегали мимо него, он всегда рад был их внезапности, он даже любил их за то, что они не тревожили, мелькнёт, исчезнет и - только.

Вот тоже Тихон; жестоко обиделся Пётр Артамонов, увидав, что брат взял дворника к себе после того, как Тихон пропадал где-то больше года и вдруг снова явился, притащив неприятную весть: брат Никита скрылся из монастыря неизвестно куда. Пётр был уверен, что старик знает, где Никита, и не говорит об этом лишь потому, что любит делать неприятное. Из-за этого человека Артамонов старший крепко поссорился с братом, хотя Алексей и убедительно защищал себя:

- Подумай: человек всю жизнь работал на нас, а мы его выкинули, - ну, хорошо это?

Пётр знал, что это нехорошо, но ещё хуже для него было присутствие Тихона в доме. Жена тоже, кажется, первый раз за всю жизнь встала на сторону Алексея; с необычной для неё твёрдостью она говорила:

- Нехорошо, Пётр Ильич, хоть бей меня, а - нехорошо!

Они и Ольга уговорили и успокоили его. Но обиженный человек торжествовал:

"Что? Твоя воля - никому не закон... Видишь?"

Обиженный человек становился всё виднее, ощутимее Артамонову старшему. Осторожно внося на холм, под сосну, своё отяжелевшее тело, Пётр садился в кресло и, думая об этом человеке, искренно жалел его. Было и сладостно и горько выдумывать несчастного, непонятого, никем не ценимого, но хорошего человека; выдумывался он так же легко, так же из ничего, как в жаркие дни над болотами, в синей пустоте, возникал белый дым облаков.

Глядя на фабрику и на всё рождённое ею, человек этот внушал:

"Можно бы жить иначе, без этих затей".

Фабрикант Артамонов возражал ему:

"Тихоновы мысли".

"Поп Глеб то же говорил, и Горицветов, и ещё многие. Да, мухами в паутине бьются люди".

"Дёшево - не проживёшь", - нехотя возражал фабрикант.

Иногда этот немой спор двух людей в одном разгорался особенно жарко, и обиженный человек, становясь беспощадным, почти кричал:

"Помнишь, ты, пьяный, на ярмарке, каялся людям, что принёс в жертву сына, как Авраам Исаака, а мальчишку Никонова вместо барана подсунули тебе, помнишь? Верно это, верно! И за это, за правду, ты меня бутылкой ударил. Эх, задавил ты меня, погубил! И меня ты в жертву принёс. А - кому жертва, кому? Рогатому богу, о котором Никита говорил? Ему? Эх ты..."

В минуты столь жестоких споров фабрикант Артамонов старший крепко закрывал глаза, чтоб удержать постыдные, злые и горькие слёзы. Но слёзы неудержимо лились, он стирал их со щёк и бороды ладонями, потом досуха тёр ладонь о ладонь и тупо рассматривал опухшие, багровые руки свои. И пил мадеру большими глотками, прямо из горлышка бутылки.

Но, несмотря на эти горестные слёзы, выжимаемые им, обиженный человек был приятен и необходим Артамонову старшему, как банщик, когда тот мягкой и в меру горячей, душисто намыленной мочалкой трёт кожу спины в том месте, где самому человеку нельзя почесать, - не достаёт рука.

...Вдруг где-то далеко, за Сибирью, поднялся крепкий кулак и стал бить Россию.

Алексей подпрыгивал, размахивая газетой, кричал:

- Разбой! Грабёж! - и, поднимая птичью лапу к потолку, свирепо шевелил пальцами, шипел:

- Мы их... мы им...

Златозубый доктор, сунув руки в карманы, стоял, прислонясь к тёплым изразцам печи, и бормотал: