Дело Белки

Впрочем, о лице здесь можно было говорить лишь с большой натяжкой. На меня уставилась пористая, словно кусок пемзы, широченная красно-бурая маска. Рта как такового на ее поверхности не было. Вместо него в нижней части огромного лицевого блина вытянулась длинная узкая щель, в которой через равные промежутки поблескивали металлические пластинки, напоминающие многочисленные лезвия уничтожителя для бумаг. Нос отсутствовал в принципе, а глаза, расположенные на неправдоподобно близком расстоянии друг от друга, казались просто двумя уходящими в толщу головы черными отверстиями. Но самой жуткой деталью этой кошмарной физиономии были две бугристые, отливающие свинцом кожистые складки, ниспадающие со лба на изъеденные щеки монстра и спускающиеся по бокам далее, едва ли не до уровня его колен.

«Господи, да что же это за тварь такая?!» — заметалась в моей голове до смерти перепуганная мысль. Но следующая фраза чудовища неожиданно дала ответ на этот вопрос.

— Поднимите мне веки! — приказал помощникам Рентгенолог, и те, брезгливо морщась, но все же не смея ослушаться, кинулись выполнять команду.

Только теперь мне наконец стало ясно, кем меня так упорно стращал Логопед. Передо мной предстал не кто иной, как Вий — величайший «дурной глаз» нашей отечественной литературы и всей старославянской мифологии. Одного взгляда его радиоактивных очей было достаточно, чтобы предать смерти любое живое существо, спалить деревню, сровнять с землей город. Мне же, по всей видимости, предстояло пройти у него магнитно-резонансную томографию головного мозга.

— Ребята! — окликнул я угрюмых санитаров, медленно, с трудом скатывавших в два плотных увесистых рулета мясистые веки своего шефа. — Мужики! Сбегайте кто-нибудь к Логопеду. Скажите, что я готов рассказать все, что знаю. Серьезно. Мужики, слышите, он не будет успевать задавать вопросы. Ей-богу!

Черта с два! Вероятно, санитары этого кабинета не раз и не два слышали подобные обещания и давным-давно научились на них не реагировать. Сам Вий тоже оставался абсолютно спокойным. Сопел себе в две ноздри, которые я сперва посчитал его глазами, и ждал, когда можно будет заглянуть в мою пропащую голову.

— Ну и фиг с вами! — заорал я, переходя от уговоров к грубости. — Все равно вы от меня ничего не узнаете. Козлы! Кретины! Чтоб вам всю жизнь в душевой мыло ронять!

Не буду перечислять всех оскорблений, которые я нанес как самому Вию-рентгенологу, так и его помощникам. Скажу главное — цели они не достигли. Чудовище не приказало меня заткнуть, а санитары не бросили его веки, чтобы нормально, по-людски, набить мне морду. Однако, даже поняв, что все усилия тщетны, я все равно не мог остановиться. Возможно, сказалось возбуждение, возможно, на меня еще немного действовала сыворотка правды, но я орал, ругался, а когда бранные слова закончились, перешел к декламации героической классики:

Правду сказал я, шотландцы,
От сына я ждал беды.
Не верил я в стойкость юных,
Не бреющих бороды.
А мне костер не страшен.
Пускай со мною умрет
Моя святая тайна —
Мой вересковый мед.[2]

На этой патетической ноте санитарам наконец-то удалось распаковать зенки своего начальника. К моему удивлению, ничего страшного в них не оказалось. Это были просто два молочно-белых бильярдных шара, бешено вращающихся в глазных впадинах, заполненных по краям красивыми ртутными слезами. Слезы текли, струились, разбегались многочисленными ручьями, после чего вновь встречались вместе, заполняя собой большое, чуть выпуклое озеро. Оно было поистине прекрасно. Его мерцающая серебром поверхность так и звала окунуться вглубь, раствориться, насладиться нежной прохладой жидкого металла, который укутает, приласкает, вытянет из членов усталость и заберет из головы все пустые, суетные мысли, видения, образы, составляющие никчемную человеческую память. Вот одна из них камнем сорвалась в блестящую металлическую воду. Вот вторая. Вот третья. И наконец они частым дождем забарабанили по озерной глади, уродуя ее мириадами разбегающихся во все стороны картинок моего недавнего бытия. А сам я при этом становился таким чистым, таким сияющим, таким металлическим, что не мог сдержать радости и плакал, плакал, плакал от восхищения.

И вдруг что-то произошло.

— Тревога! Тревога! Тревога! — раз за разом повторялось противное, ноющее, как зубной бур, слово.

Поверхность озера взволновалась. По нему прошла матовая рябь, сменившаяся непрерывно растущими волнами, которые стали дергать меня из стороны в сторону в такт невероятно грубому и неуместному в этом ртутном раю голосу.

— Побег! Побег! Побег! Всему личному составу занять посты согласно боевому расписанию.

Я не понимал, что значат эти странные, лишенные смысла выражения. Но вдруг одна половина озера разом померкла, а вторая возопила жутким, нечеловеческим голосом:

— Что ты делаешь?

— Шеф, так ведь приказ! — попытался оправдаться кто-то невидимый перед озером.