– Ведь ты прикинь с кем приходится жить?! – взорвалась вдруг старуха. – варколаки, каркуны, куздельники.
– А Кощей? – заинтересовался я.
– И Костлявый рядышком. Через лесочек. И подпевало его тож там – Соловей-Разбойник. А вот Горыныча, я слыхала, лет уж пять-шесть, как отпустили.
– За примерное поведение?
– Не! По амнистии. В честь восемьсот пятидесятилетия Москвы!
– А вас, что же держат?
– Дык, бегаю! А как ты мне, мил человек, скажи, не бегать? Лес злой, холодный, – продолжала жаловаться Арина Родионовна. – Зверья почти нет, а те, что есть не то что сказку сказать или там песенку спеть, говорить и то не умеют. Да и с чего бы?! Волшебства там, ну, разве что при случае зуб заговорить, а о том, чтобы зелье какое приготовить или ступу в небо поднять и думать нечего.
– Ну, видимо, поэтому вас там и собрали, чтобы вы злое волшебство не творили? – предположил я и тут же пожалел об этом. Старуха от моих слов так оскорбилась, что перешла на некую сказочно-блатную феню и утихомирить ее не было никакой возможности.
– Ты вот что, начальник! Ты мне мокрую ворожбу не шей! Я тебе не Карга, и не Шишига какая-нибудь! На порчах не поймана, в душегубстве не замечена. Это Горыныч, понимаешь, змей трехконфорочный, да Кощей Бесстыжий – по всем статьям уголовники, а я – политическая!
– В каком смысле, – опешил я от такого откровения. Я мог представить, как некий прокурор специализирующийся по уголовно-магическому праву предъявляет обвинение Соловью в разбое, Змею Горынычу в многочисленных поджогах, Идолищу Поганому в геноциде мирного населения. Но вообразить Бабу Ягу в качестве убежденного идейного противника, бомбистки на ступе или революционерки, поднимающей народные массы при помощи приворотного зелья было невозможно, даже обладая сверх буйной фантазией.
– За болтовню повязали, – грустно призналась бабка, так же внезапно успокоившись, как перед этим разнервничалась. – А с другой стороны, ну откуда мне было знать, что Сашенька таким способным окажется?
– А поподробнее можно, – вкрадчиво попросил я, предчувствуя сенсацию.