Дело Бронникова

Лозинский Михаил Леонидович «Человек, в стороне стоящий»

В 1924 году Михаил Лозинский, будущий автор бессмертного перевода «Божественной комедии» Данте, объяснял себе и своему брату, находящемуся в эмиграции, почему он остался жить при Советах. «В отдельности влияние каждого культурного человека на окружающую жизнь может оказаться очень скромным и не оправдывающим приносимой им жертвы. Но как только один из таких немногих покидает Россию, какой огромный он этим наносит ей ущерб: каждый уходящий подрывает дело сохранения культуры». Это письмо он сумел отправить, когда ему разрешили посетить свою дачу в Финляндии[109]. Мать, сестра, брат эмигрировали. Он остался, назвав этот свой поступок «исторической миссией». За что и принес весьма ощутимую жертву.

Биография переводчика известна из заполненных им собственноручно анкет, сохранившихся в архиве Российской Национальной Библиотеки и в ЦГАЛИ. Правда, в анкетах этих есть значительные лакуны: в них пропущена информация о том, как в жизнь Лозинского вторгались ЧК — ГПУ — НКВД.

Дворянин, потомственный интеллигент, сын присяжного поверенного, прослушавший некогда курс в Берлинском университете, окончивший два факультета в Петербургском университете (юридический и историко-филологический), до революции многократно бывавший за границей, владеющий девятью языками, с 1914-го секретарь редакции журнала «Аполлон», издатель «Гиперборея», поступивший в 1915 году вольнотрудящимся в Императорскую Публичную библиотеку и дослужившийся к 1918-му до заведующего Отделением изящных искусств и технологии, одновременно — преподаватель в Российском институте истории искусств, в Институте живого слова, член редколлегии экспертов издательства «Всемирной литературы», руководитель курсов при издательстве и студии поэтического перевода — всё это уже делало Лозинского чужаком для новой власти и вызывало ее подозрения.

Ученик Михаила Лозинского, поэт-переводчик Игнатий Михайлович Ивановский, рассказывает, как Лозинского «еще в 1919 году… вызвали в Чека и задали вопрос:

— Юденич близко. Скажите честно, если в Петрограде начнутся уличные бои, на какой вы будете стороне?

— Надеюсь, что на Петроградской, — ответил Михаил Леонидович и был, под общий смех, отпущен.

Тогда это было еще возможно»[110].

Конечно, возможно и то, что это легенда, но сама реакция задержанного, остроумная игра слов — это, бесспорно, в характере Лозинского.

И еще один эпизод из того же времени. Правда, может быть, тоже апокриф, но уж больно выразительно и об атмосфере того времени, и о детях Лозинского, и о его насмешливом взгляде на жизнь. История, зафиксированная в дневнике К.И. Чуковского. Запись от мая 1919 года:

«Нет, это не должно умереть для потомства: дети Лозинского гуляли по Каменноостровскому — и вдруг с неба на них упал фунт колбасы. Оказалось, летели вороны — и уронили, ура! Дети сыты — и теперь ходят по Каменноостровскому с утра до ночи и глядят с надеждой на ворон»[111].

«Таких людей, как мой отец, на свете больше нет»[112], — под этим названием опубликовала свои воспоминания о Лозинском его дочка Наталия Михайловна. Она рассказала, как они с братом и мамой в первые послереволюционные годы жили при гостинице «Европейская», где был тогда карантинно-распределительный пункт для беспризорных детей. Татьяна Борисовна работала там учительницей. Михаил Леонидович остался жить на кухне в промерзшей квартире на улице Красных Зорь и часто приходил к ним, находя время для игр с детьми. Сереже тогда было пять лет, Наташе — всего три года. В 1921-м девочка тяжело болела. Трагичны и трогательны страницы дневника А. Оношкович-Яцыной о душевном состоянии Лозинского во время болезни его дочки.

5 августа 1921 года Лозинский попал в засаду в Доме искусств, в комнате арестованного Николая Гумилева. Подробности этой истории теперь известны из недавно опубликованного письма филолога-романиста Г.Л. Лозинского, брата Михаила Леонидовича, от 26.08.1921 из Финляндии (ему при помощи проводника-контрабандиста удалось перейти границу) в Париж Елизавете Миллер, их сестре: