Дело Бутиных

На широком белом поле всего-то несколько строчек: «Дорогая сестра! Я и дети здоровы. За нами не кручиньтесь. Счастье будто нашла, а покоя нет, ведь с чужого горя шибко счастлив не будешь. А чего было — не воротишь. Искать меня не надо. Сама объявлюсь. Знаю, что все-то ворочаешь и что мужем и детками довольная, так что рада за тебя. Твоя Зоря».

Крупные буквы, выведенные старательной рукой, не привычной писать письма.

Серафима опередила его вопросы:

— Дети играли во дворе. Ермолай на работе, свекровка прилегла, я в стайке, подошла к дому женщина, закутанная в темную шалюшку, сунула в руки нашей старшенькой Аринушке бумажку: «Матери отдашь». Та на комод, за подсвечник, положила и опять на улку. Заигралась и забыла. И про ту женщину. И про бумажку.

Ужинать сели, я свечу зажгла, на стол поставить, вижу белеет. Кто принес? Какая женщина? Откуда? Какого вида? Разве дитя упомнит играючи? Так и не дознались.

Серафима выглядела совсем другой, чем на Хиле. Там она была молчаливой, озабоченной, хлопотливой, все силы у нее уходили на сестру и на племянников. А сейчас выглядела обновленной, похорошела, моложе, чем была, в лице живость, и речь свободная, и наряды у нее новые, и сама она женственней, что ли, — только слезы на глазах и горько приспущенные губы. Сердце то же…

— Михаил Дмитриевич, уж мне-то поверьте, я ничего не таила перед вами. Зоря и со мной схитрила, дурочка, — знала, что я не допущу глупостей, веревкой ее скручу, двери забью, а сраму в нашем дому не будет. И за вас постою, потому вы для нас самый родной и зла мы от вас не видели. А теперь и вам и мне на всю жисть гореваний хватит. Одумалась бы…

Она снова заплакала — тихим бабьим подвоем, так не шедшим к круглому здоровому лицу, и, вытирая слезы не краем коричневой замшевой перчатки, а широкой ладонью мужички.

— Вот что, милая Серафима, давайте-ка чай пить. И о себе расскажите.

А что о себе? У них все ладно. Ермолай мужик добрый, работящий, свекровка на нее наглядеться не может, дети вокруг нее хороводом, старшие приучены и шить, и стирать, и убираться, и за младшими глядеть. Сама она, он знает, непривычна без дела, с домом и детьми управляется.

Она помолчала и, покраснев, призналась: вот ждет своего через полгода, тогда их пятеро станет, ну где четверо, там и еще одному, а то и двоим, место готово… Как ни худо вам, как ни виноваты мы, а окажите милость: будьте крестным.

Ей надо было на Ланинскую, где остановился братан Ермолая, привезший ее в Иркутск. Утром обоз пойдет обратно.

— Нас-то хоть не забывайте, как в Нерчинск вернетесь. Воротится Зоря, непременно воротится. Одумается, поймет, что потеряла.

Записка осталась у него, он вчитывался в каждое слово, в поисках того, что в ней не сказано. Живы и здоровы — значит, не мыкаются, пристроены, есть пристанище, кров, еда; не надо беспокоиться — о нас есть кому заботиться, не одни мы; я счастлива — значит, с кем-то, но счастье неполное; однако же искать нас не надо — возврата нет, сделанного не исправить, пусть так, как есть…

Кто-то мелькал в этой записке меж слов… Скрывал свой лик. Тот, кто увез его жену и детей темной ночью из дома Викуловых на Хиле. Зоря хотела, чтобы он так и остался неизвестным, нераскрытым.

Он вспомнил, как однажды спросил беднягу Яринского, зайдя в Нерчинске в конюшню, где тот чистил лошадей.

— Петя, кто мог это сделать? Так-таки ни на кого не думаешь?

Лицо парня перекосилось ненавистью. Серые глаза, подобно раздуваемому угольку, зажглись острым огоньком и вдруг погасли тусклым пеплом. Он опустил голову, пожал резко плечом и пробормотал:

— Кабы в точности знал, так на месте порешил бы!

— А не в точности? По догадке? На кого мысль упала?

Отмолчался Петя.

Как-то возник в памяти разговор с Капитолиной Александровной. Когда она с живостью рисовала картину свадьбы Серафимы и Ермолая. И повинила Бутина в подозрительности и оговоре.

Он! Стрекаловский.

Больше некому. Как же был слеп коммерции советник, руководитель дела, вроде бы осмотрительный и проницательный господин Бутин.

И не он ли сам, Бутин, своими руками подтолкнул его на злое дело! И — самое странное: был гнев, было негодование. А злобы не было. И не было желания — встать, бежать, мстить. Лишь горечь от огромности несчастья, от непоправимости случившегося, от собственного соучастия в постигшей его беде.

49

Бутин снова обращается в Сенат. Уже с жалобой на местные решения. Речь все о том же, все о том же: отменить решение Главного управления, предложить генерал-губернатору потребовать от администрации возвращения захваченного у Бутина имущества, предоставить Бутиным права взыскивать понесенные фирмой убытки с тех лиц и учреждений, что действовали противозаконно.

С этой жалобой Бутин послал не зубастого Шумихина, не представительного Большакова, не терпеливого Шилова, но опять-таки пройду Иринарха.

Он вернулся через месяц, недовольный Сенатом и собой.