Дело Бутиных

— Потому, милостивый государь, и везу вас на Капитолинский прииск! — рассмеялся Бутин. — Вот и посмотрите, достоин ли он сего имени! Крестил не я, крестили всей семьей! — Он снова рассмеялся. — За обедом. Невестка суп с потрохами разливает, я глянул, как она легко, спокойно, справно хозяйничает, и подумал: ей дом наш обязан покоем, удобствами, миром, — и для себя уже решил, а меж тем без навязки вопрошаю: как, господа, назовем тридцать шестой нумер на Нерче? На субботу отца Епифания звать надо, освящать. Гляжу на брата, может, он догадается. «Тимофеевским по прапрапрадеду, — рассуждает брат, — либо Киприановским по прапрадеду». Нет, думаю, в другой раз будет и для предков, светлая им память! А женщины вроде не слышали, обсуждением были заняты — чей хлеб предпочтительней: из булочной господина Попандопуло или выпечки господина Мордаховича. Я и говорю, пошучиваю, что хлеб и у Попандопуло и у Мордаховича одинаково хороший, но пироги с черемухой предпочтительней у Капитолины Александровны, посему прииск назовем ее именем! Брат взглядом поблагодарил, а невестка растерялась: «Очень длинно, господа: Ка-пи-то-лин-ский, до конца дойдешь, начало забудешь», — вот какой довод привела! А зять покосился на Татьяну Дмитриевну и — офицер есть офицер — только и нашелся: «Это большая приятность, что длинно, дольше обмывать! Ваше здоровье, дражайшая Капитолина Александровна!»

Бутин, закончив рассказ, опять улыбнулся. Улыбка была неожиданной, недолго длилась и мгновенно преображала строгое смуглое лицо.

А добродушный Зензинов нахмурился: при всей своей терпимости, он к Вольдемару Заблоцкому относился с едва скрываемой неприязнью. А сейчас его прорвало:

— Откровенно скажу, Михаил Дмитриевич, лукавить не умею: жаль мне Татьяну Дмитриевну. Я ведь с малых лет вашу сестру наблюдаю, очень в ней развито чувство прекрасного, хотя бы эта проникновенная любовь к цветам. Не просто плющ, а прекрасная гедерас. Не просто хмель, а воинственный стланец гумулус, близкий к человеку! С какой поэзией описывает нашу облепиху, найдя в ней вкус ананаса! И что же будет с ее талантами? Поймала, извините, эполеты и теперь возится с ними! А эполеты, доложу вам, частенько прикрывают или солдафона грубого, либо дурака пошлого! Для жизни семейной с образованной девушкой надобен человек просвещенный, с душой. Нельзя, чтобы таким нежным существом, как ваша сестра, командовали, как пешим казаком: «Правое плечо вперед! Марш! Марш!»

Он так зычно скомандовал, что стайка весенне-перелетных скворцов, усевшаяся было отдыхать на еловой ветке, испуганно сорвалась с дерева и взметнулась ввысь.

Значит, весна уже близко, совсем рядом, раз скворушки прилетели, — времени тебе, приискатель, в обрез!

— Ну, любезный Михаил Андреевич, не обманывайтесь насчет моей сестры, не заблуждайтесь! Характер у нее бутинский, не шибко ею покомандуешь. Да это Татьяна утащила его и в Китай, и в Японию, и в Индию, всю Азию объездила, чтобы для сада нашего образцы тропических растений привезти! Поглядите, какой худющий да заезженный наш бедняга-зятюшка явился из сего вояжа! Кого жалеть, так его! А насчет военных вообще, так давайте вспомним нашего Николая Николаевича Муравьева!

— Nomen est omen! Муравьев! Не просто личность, гений! — Уши у Мори встали хлопушкой, так громогласно было восклицание Зензинова. — Сожаления достойно, что такого великого человека принудили покинуть наш край! И дело, которому он с честью служил!

Крылатая память мгновенно перенесла Бутина, казалось бы, в недавние, а уж отошедшие годы. И как бы одним вихревым событием проявились события того дня в Петровском заводе. Как мчались мы с братом в коляске-бестужевке от самого Нерчинска вдоль Шилки и Хилка, сопками и падями, рассуждая дорогой о своих первых шагах в купеческом деле. И как чуть не столкнулись на подъезде к Петровску с экипажем военного губернатора, мчавшимся в сторону конторы Дейхмана, — требовалось, как после выяснилось, много железа для предстоящих амурских сплавов. Они и не предполагали, братья, что встретятся с Муравьевым в доме у старого декабриста — цели их с братом поездки! Большая, крепко сбитая лиственничная изба на идущей вверх, в сопку, улице; простой, тщательно и мастеровито сколоченный стол посреди комнаты, убранство которой — книги да медвежьи шкуры; старинная фамильная чаша-миска, присланная родичами, а в этой чаше — до краев золотисто-красный борщ, парящий сытно и пряно; еще деревенская крынка — от другой, жениной родни! — со сметаной неубывающей, и гора сибирских тарочек на длинном овальном блюде — круглых, румяно пропеченных, с мелкорубленым по-бурятски мясом с луком… И чаек из медного богатырского самовара, заваренный докрасна и накрепко до съедобной густоты! Милое хлебосольство, а не хваленые разносолы!