Дело чести генерала Грязнова

– Я имею в виду не освободившихся к тому времени, когда был убит Парамонов, а тех, кто еще мотал сроки на зоне.

И снова послышался сначала тяжелый вздох, а потом столь же удрученный ответ:

– Ты же знаешь, что ход туда для меня и моих оперов заказан. И первыми меня туда никогда не пустили бы бывший хозяин лагеря и его правая рука – лагерный кум, у которого с зоной были довольно сложные отношения.

– Южане и славяне? – уточнил Грязнов.

– Да, они самые. Насколько мне известно, на него работал Тенгиз со своей группировкой, и он как можно сильнее старался зажать тех, кто не желал ходить под южанами.

– Ясно, – подытожил Грязнов. – Ну, а сейчас ты бы мог кое-что провентилировать относительно «семерки»? Я имею в виду тех зэков, которые освободились год назад или чуток поболее?

– Надо будет попробовать.

– В таком случае послушай. Не сегодня-завтра мне должны переслать из Москвы фоторобот убийцы Владова, сделанный со слов свидетельницы, и, судя по всему, этот же умелец замочил и Парамонова с Ходусом. Так что не позже, чем завтра, он будет у тебя на столе, а теперь бери карандаш и записывай его характеристики. Кстати, забыл спросить… Тот убийца, который приложился кастетом к голове Парамонова, случаем не левша?

– Честно говоря, не знаю. Удар, который был нанесен этому несчастному, пришелся прямо по темечку.

«Темечко! – мысленно отметил Грязнов. – Ходус также был убит поставленным ударом кастетом по темечку. И только в случае с Владовым он был нанесен ближе к левому виску. Судя по всему, помешала та женщина, которая шла рядом с Владовым».

Пока что все работало на его версию, и, уже положив мобильник на стол, Вячеслав Иванович мысленно перекрестился, чтобы не спугнуть удачу.

Глава 14

Скорчившись от боли, которая захватывала в огромные раскаленные клещи все его тело, расползаясь от паха к спине, а от челюсти, до которой он боялся даже дотронуться, к затылку, Калистрат лежал на грязной шконке и с ужасом думал о том, что ждет его ночью. От омерзительно грязной стены с выщербленной штукатуркой тянуло вековой затхлостью, будто он не в СИЗО был, а на заброшенном кладбище с провалившимися могилами. Ему хотелось сейчас умереть, но он не мог. И от этой своей немощной беззащитности и от полнейшей безнадежности изменить что-либо Калистрату впору было завыть тягуче-тоскливым звериным воем, но он не мог позволить себе и этого.

«Пикнешь, с-с-сучара, кол в жопу засадим!»

Он знал, что эти слова, брошенные ему кем-то из сокамерников, не были пустой угрозой, и теперь лежал, скрючившись от пожирающей боли и только боялся застонать лишний раз. Он уже знал, что последует за этим. Зловонное дыхание Палача, как мысленно окрестил он рукастого громилу, один вид которого вселял ужас, резкий рывок и удар лицом о бетонный пол.

Пронзительная боль с подступающей к горлу тошнотой, но его уже заставляли подниматься с пола и вновь забираться на шконку. А «помогали» ногами.

Еще и суток не прошло, как его бросили в этот кошмар, в этот омерзительно-грязный пенал полутемной камеры, а он уже начинал понимать, в какое дерьмо вляпался и чем все это может для него закончиться. И от этой тяжести навалившегося понимания зарыдал беззвучно, сжавшись в комок. Он корчился от боли и в то же время не хотел верить в тот кошмар, который ему еще предстояло пережить. И затрясся невольно, не в силах сдержать рвущихся из глотки рыданий.

– Что, хреновато? – раздался над ухом «участливый» хрип Палача, более похожий на клекот старого, простуженного ворона. – Так это, козел, пока что только разминка. А вот по-настоящему хреново… думаю, ты еще даже не догадываешься…

И заржал радостно, будто кайф словил необыкновенный. Радостно загоготали и три подельника по пыточному делу, которые до этого лениво перебрасывались в картишки за колченогим столом. А кто-то из них прокаркал:

– Ты того… спроси у этого петуха, может, целяк еще? Ежели целяк, то я первым буду.

Онемевший от страха Калистрат с ужасом слушал, что ждет его ночью, а за столом уже давились от радостного гогота.

– Спроси-спроси! Я страсть как люблю таких!

Дальнейшего Калистрат не слышал. Его мозг сковал животный ужас, и он уже не понимал, о чем говорят его мучители. Он был наслышан про пресс-хаты и камерные разборки, проводимые в назидание крысятникам и провинившимся, однако здесь творилось нечто совершенно иное, страшное и беспощадное. И его теперь мучил один-единственный вопрос: почему?.. Почему именно его, Калистрата?.. И в чем же он настолько провинился, что его бросили на растерзание этим волкам?

Он пытался доискаться до ответа, но его мозг отказывался работать, закрывшись от боли и внешнего мира каким-то барьером, и Калистрат вдруг почувствовал, что его глаза слипаются и он засыпает помимо своей воли. Однако это не было сном и не было явью. Просто он увидел себя в той самой боровской «семерке» и будто бы наяву услышал голос Тенгиза:

«Откуда будешь, шкет?»

Он хотел было огрызнуться на «шкета», но вовремя сообразил, что перед ним стоит пахан «южан», о котором был наслышан еще на этапе, и довольно спокойно ответил:

«Хабаровский этап».