Дело генерала Раевского

   — Нет, я ничего не забыл, — сказал Олег, чувствуя на себе мой вопросительный взгляд. — Я всю рукопись помню наизусть. Я могу начать её читать с любого места. Но, когда я думаю об этой эпохе, мне порою хочется плакать: никто не знает, каких блестящих людей, каких великолепных государственных деятелей у нас тогда сломали и сгноили. Взять хотя бы того же Кутузова, этого разностороннейшего человека, блестящего офицера, выдающегося дипломата, умницу, красавца, которым и при его одноглазости восхищались женщины обеих столиц и который, не достигнув семидесяти лет, стал развалиной, стал запуганным и постыдно изворотливым лакеем при дворе. Именно двор проэксплуатировал и растлил все его столь блестящие данные настолько, что теперь каждый болтун вокруг претенциозного стола с картошкой «в мундире» и с бутылкой насквозь ядовитой по неочищенности советской водки холопов может злословить и злорадствовать. Нужно плакать, говоря об этом фельдмаршале, как и о Николае Раевском-старшем. Итак, — Олег откинул решительным жестом волосы со лба, громко и молодо вздохнул и вновь зашагал по широким половицам житницы, — неизгладимое впечатление на юного Николая Раевского произвели последние часы пребывания в Киеве, в этом отце всех русских городов. Многоопытный и умный Потёмкин не зря ему предписал там подзарядиться порохом духовной русской истории.

Молодой офицер в сопровождении седого игумена завершали тогда своё путешествие по ходам подземным святой горы над седовласым, подобно игумену, Днепром и уже уходили подземным путём мимо Прохора Лебедника, прозванного так за своё пристрастие именно к этой травке, к которой простой люд прибегал обыкновенно в голодную годину. Преподобный Прохор пек горький грубый хлеб из этой лебеды, живя во времена княжеских междоусобиц, половецких набегов, а князь Святополк Изяславович так обирал народ, что его губительные жадность и жестокость вкупе с малодушием были для киевлян горше половецкого набега. Монахов Святослав презирал и бесовски ненавидел. Стоял, как всегда при таких правлениях, голод, и Прохор принялся раздавать свой горький хлеб людям. О чудо! При таком раздаянии хлеб становился медово-сладким. Если же у монаха хлеб его крали, то он становился горьким же. Великий князь прибег даже тогда к некоему испытанию: он послал одну буханку попросить у преподобного, а другую украсть. Украденная оказалась горькой. Великий князь, как это часто бывало на Руси, обложил крутым налогом соль. Святой Прохор стал тогда превращать своей молитвой в соль золу и раздавать её народу. Доносчики, которые у нас никогда не переводились, донесли князю, что у монахов много соли. Тот послал эту соль забрать. Но забранная соль превратилась в золу. Золу выбросили вон, и она опять стала солью. Этими чудесами своими, всем образом жития своего, — рассказывал тихо и неторопливо игумен, — преподобный Прохор образумил жестокого и хищного князя, тот стал чтить монахов. А уже позднее, будучи в походе, он получил известие о кончине подвижника, оставил войско, чтобы участвовать в похоронах. С тех пор некогда самонадеянный князь не начинал ни одного важного дела, не помолившись у гроба преподобного, и по этой-то причине конец его княжения был мирным, а Киев-град процветающим сделался.

Находясь там в священных подземельях, истока земли своей, молодой офицер Николай Раевский уносился мыслями в таинственные времена первых подвижников христианства, времена ладана, свечей, молитв, беззлобия великих смиренников. У них черпали высоту и подвижническую духовность не только князья, но и купцы, строители, воины, землепашцы, что и было тогда высокоценным залогом их гражданского подвижничества. Игумен, выходя из пещер, сказал молодому воину: «Много великих подвижников процвело здесь в пещерах, которые из вертепа варяжского сделались мысленным небом стольких земных Ангелов и превратили разрозненных до того горделивых славянских воителей в подвижников Божиих, готовых служить земле русской и народу своему, вышли из-под суровых прихотей варягов и создали державу величайшую на всём тогдашнем видимом мире среди других, паче даже державы Карла Великого. Отсюда пролилось благословение горы Афонской по всей Руси. Долго созревало в ней спасительное семя, посеянное ещё Апостолом Андреем Первозванным на горах здешних. Такая чрезвычайная благодать дана была отсюда России Господом, вот охранителем сей благодати отныне и ты становишься на священном юге земли нашей».

При выходе из пещер игумен зачерпнул святой воды в медный крест Марка Пещерника, вкусил сам и дал вкусить юному офицеру, обрызгав его затем с креста остатками серебристых капель воды благословительной. Какая-то лёгкость и возвышенность вошла тогда в Николая Раевского, которая всю жизнь затем в самые особые моменты жизни его давала себя знать укрепительной и успокоительною силою.