Дело Каллас

Она издала последний вздох вчера вечером в семь часов после ужасной агонии! Мать Мария, властолюбивая, как никогда, проявила невероятную жестокость; бедная Бланш совсем обезумела, а тот верзила-врач и вовсе онемел. Что касается меня, то я смертельно устал, но воспрял, когда закончил эту картину. Она самая прекрасная, в этом нет сомнения. Вот увидите, с оркестром она окажется захватывающей, а вокалом можно будет наслаждаться. Есть маленькая фраза (под «маленькой» я подразумеваю «жестокую») матери Марии по поводу предсмертных хрипов настоятельницы. Я на нее очень рассчитываю. Последней нотой настоятельницы является высокое и резко-отрывистое «ля». После этого все кончено. Я отдышусь немного перед пятой картиной, чтобы уничтожить все остальное.[50]

Как бы и ей хотелось все смести до основания! Столько прошло разного после ее смерти в роли Кассандры! Как же она устала! Она положила собственноручное письмо Пуленка на столик у изголовья.

Оно пришло рано утром вместе с почтой, принесенной ей консьержем отеля, на белом конверте удлиненного формата едва угадывалась надпись: «Мадемуазель фон Штадт-Фюрстемберг», сделанная еле различимым почерком. И ничего больше; ни подписи, ни сопроводительных слов. Отправитель неизвестен. Подарочек анонимного почитателя? Она вздохнула, раскрыла партитуру и нажала на кнопку PLAY пульта видеомагнитофона, который дирекция Афинского фестиваля предоставила в ее распоряжение. Видик был в неважном состоянии, но тем не менее можно было просмотреть на нем запись: постановку «Диалогов кармелиток», снятую на пленку в мадридском театре «Сарсуэла». Благодаря возможности – замедлить кадры, останавливать их она могла спокойно отмечать на партитуре последовательность пьяно, входов и выходов. Ее вокальная партия была подчеркнута розовым, так что с первого взгляда она знала, в каком месте находится. Некоторые ноты, в основном пассажные, были обведены красным. В рамочку были заключены и целые фразы: «Ради себя не умирают, умирают ради других или вместо других». Уже в третий раз после завтрака прогоняла она таким образом шедевр Пуленка.

К вечеру она будет готова к репетициям. За это Сара была спокойна. После полудня к ней зайдет дирижер, обговорит с ней темпы и даст несколько указаний, касающихся интерпретации. Затем придет постановщик, сообщит о двух-трех изменениях и поговорит о ее персонаже. Примерка костюмов также пройдет в ее номере; ее агент уже передал всю информацию главной костюмерше, и здесь тоже не должно быть проблем, так как ей не приходилось, как большинству ее коллег, плутовать с талией и скрывать полноту. Вот разве что монашеский убор… Она не терпела, когда во время пения что-то сдавливало лоб. На экране возник интерьер монастыря. Сестра Констанция де Сен-Дени обращалась к Бланш де Ла Форс:

–  Мне всегда хотелось умереть молодой.

–  Что я могу для вас сделать?

–  Увидев вас впервые, я поняла, что Всевышний внял моей мольбе.

–  Какой мольбе? –пропела Сара одновременно с актрисой, исполняющей эту роль на пленке.

Надо бы эту реплику спеть посильнее.

–  Я поняла, что Господь смилуется надо мною, не позволит мне стареть и что мы умрем вместе, в один день. Где и как – я не знаю и не узнаю никогда…

Стоп! Нужно отдохнуть. Надеюсь, вечером у меня будет партнерша получше; эта девица не соображает, что говорит, она не поняла, что вся суть ее персонажа заключается в просодии, в «певучести» слога. Что-то есть хочется! Для обслуживания в номере надо набрать семерку…

– Алло, ресторан? Мне хотелось бы непрожаренный шатобриан с беарнским соусом. Нет, жареного картофеля не надо. Он плохо действует на голосовые связки. Да, еще паштет… бутылку бордо и пирог татин со сметаной.

Не очень экзотично, правда, но зато сытно. А это сейчас нужнее всего. Лишь бы побыстрее. Телефонный звонок прервал нетерпеливое ожидание. «Если это опять пресс-атташе насчет интервью журналистам, я ее убью!»