Дело княжны Саломеи

– Ну, некогда мне тут с вами passer le temps, цветы завянут, – прощебетала Феня и, напоследок довольно презрительно фыркнув, проворно скрылась в анфиладе. Эту самую девушку Грушевский имел удовольствие видеть на станции в компании молодого человека городской наружности, который все время норовил отвернуться от публики. Аграфена ела мороженое, которым ее угостили, и напропалую кокетничала, используя весь арсенал своих женских хитростей.

Выбравшись из-под мебельного завала, Грушевский заметил, что горничная исчезла, а на ее месте теперь высится мощная фигура женщины в атласном купеческом платье.

– Аграфену я наверх отослала, а тебя, Кузьма, к управляющему требуют, – низким голосом, заполнившим все помещение, пророкотала гренадерского роста купчиха. – Всех к себе собрал, видно, случилось что. Я к старцу, понадоблюсь, туда за мной пришлите.

– Домна Карповна, – заспешил лакей, – не сочтите за труд, проводите гостей в китайский домик. Господа, пожалуйте за Домной Карповной, они-с покажут дорогу.

И стремительно исчез, демонстрируя дисциплину и субординацию, отлично налаженную управляющим. Купчиха стояла и молча наблюдала за Грушевским, который спешно старался привести себя в порядок. К его досаде, виновник кутерьмы, каким-то чудом не упавший вместе со спасателями, стоял как ни чем не бывало у окна и все так же внимательно разглядывал оборотную сторону картины. На женщину он обратил внимания меньше, чем на стрекозу, залетевшую в открытое настежь французское окно соседней столовой.

– Грушевский, Максим Максимович. А это Тюрк, Иван Карлович, любитель живописи…

– Нет.

– Что, простите, нет? – не понял Грушевский, обернувшись к Тюрку.

– Я не любитель.

– Но позвольте, зачем же вы, бога ради, полезли за картиной?!

– Посмотреть надпись.

– Ну, знаете!.. – в растерянности развел руками Максим Максимович. Это было выше его понимания. Так, значит, они не картины по галереям смотреть таскаются, а какие-то никому не нужные писульки на обороте!

– Купчиха Чалова, вдовая, – представилась, в свою очередь, она. Это была замечательной русской красоты статная и вальяжная женщина. Вокруг головы ее пару раз была обернута толстая русая коса. В больших иконописных глазах светилось всепрощающее сочувствие и доброта, так что Грушевский тут же оставил тушеваться сам и стыдиться за своего товарища. – Почетная гражданка города Луги.

– Вы уж простите великодушно, – поклонился еще раз совсем успокоенный Грушевский. – Не хотели вас затруднять. Просто покажите дорогу, мы сами найдем.

– Какие уж тут затруднения! – печально и протяжно вздохнула Домна Карповна, отчего ее необъятная грудь заметно поднялась и опустилась. – Нынче все как с ума посходили. Я сестра Зимородова. Живу здесь из милости брата моего, за сиротами его смотрю да душу спасаю. А в последнее время чувствую опасность, пришел по наши души нечистый, как старец и предрекал. А все из-за нее.

Она плавным жестом махнула в угол, где стоял мольберт с картиной, покрытой кисеей. Словно повинуясь мановению полной руки, сквозняк сначала одернул белоснежную завесу, а потом и вовсе открыл портрет взору Грушевского. Никогда не видел он ничего подобного. Если художник польстил своей модели, то его воображению стоило позавидовать. Но что-то подсказывало, что девушка, изображенная талантливой кистью, беглой и как будто небрежной, словно торопившейся запечатлеть божественное мгновение, так же ослепительно хороша в жизни, как и на картине. Художник изобразил ее в полный рост, она просто стояла, сомкнув руки и задумавшись, смотрела куда-то за плечо наблюдателя. Будто спешила она по хлопотам молодости и вдруг отрешенно забылась, увидев мистическое потусторонье. Ее прекрасные византийские глаза внимательно приглядывались к чему-то тайному, вечному. Тонкую фигурку, словно дымка, окутывало какого-то невероятно мягкого цветочно-зеленого цвета платье с высоким воротничком и овальной камеей. Густые черные волосы, уложенные в скромную прическу, открывали высокий белый лоб и лебединую шею. В общем, это была настоящая красавица.

Непонятная истома хлынула из угла и охватила всего Максима Максимовича, а княжна тонкой водорослей тихо колыхалась в такт дыханию этого странного моря – тягучей смеси из непонятной надежды, сладкой тоски и восхищения. Ничего удивительного, что самые лучшие поэты посвящали стихи этой волшебнице. Грушевский и сам захлебнулся вдруг восторгом и страстным желанием пасть на колени перед портретом, как перед иконой. Тюрк, сделав пару шагов, заглянул за мольберт. Отсутствие надписи сильно уронило портрет в его глазах, и он тут же потерял всякий интерес к княжне. В отличие от Грушевского. А ведь, поди ты, казалось бы, просто картина – и только…

И только. Но веял над нами
Какой-то божественный свет,
Какое-то легкое пламя,
Которому имени нет…[1]

– Так это невеста? – придя в себя, уточнил Грушевский, которого все еще не отпускал из своего томительного плена удивительный портрет.