Дело княжны Саломеи

– Позвольте поинтересоваться, – Грушевскому с трудом удалось вставить слово в поток праведного гнева, исторгнутого несовершенствами мира из благородной футуристической груди юноши. – А нельзя ли, mademoiselle Колбаскина, взглянуть хоть одним глазком на Блоковские эээ… раритеты?

– Нну, хорошо, – с сомнением протянула барышня и стала копаться в саквояже. На самом дне, под пачками каких-то прокламаций, лежал белый платок с вышитыми вензелями. Развернув его, она продемонстрировала три-четыре сморщенных окурка, удостоенных лобызаний священных уст. Правда, вид у них был такой же жалкий, как и у всех остальных выкуренных недорогих папирос.

– Глупости какие в головах у девиц! – презрительно скривился Коля. – Это же надо, шпионила за несчастным поэтом до самого дома, собирала брошенные папиросы, еще и к ручке его двери небось в поцелуе прикладывалась, тьфу!

Жаркая волна, захлестнувшая несчастную барышню, выдала ее с головой.

– А сам-то хорош! Знаете, куда он едет? На свадьбу своей богини в шелках и туманах! Нужен он там больно, его никто не приглашал!

– Помолчите, Софья, – резко парировал Коля, – а не то вы не довезете свои прокламации до крестьян, которые и читать-то не умеют!

– Очень даже умеют! Зачем бы тогда Зимородову школу открывать? Ага, съели!

– Господа, господа, – осуждающе проворчал Грушевский и покачал головой. Пристыженная молодежь перестала пререкаться.

– Действительно, Сонечка, – усовестил все же барышню Коля, – постеснялись бы иностранца.

Он имел в виду спутника Максима Максимовича, который до сих пор не произнес ни слова, хотя, как только увидел платочек с окурками, достал инкрустированный портсигар и задымил гаванской сигарой на все купе.

– Вообще-то принято спрашивать у присутствующих дам разрешения закурить, – отважилась Соня сделать замечание незнакомцу.

– Но ведь вы собирали окурки, – резонно заметил тот на чистейшем русском языке, чем опровергнул романтичную версию о своем возможном иностранном подданстве.

– Не затем же, чтобы курить!

– А зачем?

Грушевский, будто только что вспомнив о своем товарище, сначала бросил осуждающий взгляд на курильщика, а затем, заметив, что Соня начинает покашливать, просто потушил сигару сам, для чего аккуратно вынул ее из длинных пальцев спутника. Курильщик лишь грустно вздохнул и уставился в окно на пролетающие поля с поднявшейся уже зеленой порослью пшеницы, живописные рощи и сосновые полянки.

– Тюрк Иван Карлович, – запоздало представил товарища Грушевский.

– Тот самый?! – воскликнула девица, с интересом поедая глазами странного попутчика, будто он только что материализовался из пустого воздуха, а не ехал с ними в одном купе всю дорогу.

– Это конгениально, – расширил глаза и Коля. – Придет время, и всех безумцев выпустят на волю, они смешаются с нормальными людьми, а в домах умалишенных и тюрьмах будут сидеть варвары мещане и скучные фармацевты!

– Сомневаюсь, – возразила Соня. – Сумасшедших не будет вообще. Потому что не из-за чего будет сходить с ума, так как в будущем искоренят социальную несправедливость, самодержавие и все в этом роде.

И будто за подтверждением этих смелых прогнозов все хором уставились на Ивана Карловича.

Глава 2

Надо признать, что именно как о сумасшедшем Грушевский и сам узнал о своем компаньоне впервые. Еще до того, как прочел в нескольких газетах, много солиднее «Петербургского листка», заметки о возвращении на родину безумца миллионера, представителя одной из самых знатных фамилий империи. И о «темном пятне на сияющем собрании отечественного дворянства».

Василий Михайлович Копейкин, старинный друг по университету, который продолжил научную карьеру, в отличие от Грушевского, застрявшего на скучном поприще казенной службы, неожиданно пригласил заехать к нему в Мариинскую больницу.

– Понимаешь, старина, меня попросили подыскать достойного человека в качестве компаньона и личного доктора для одного чудака, – сразу приступил к делу профессор Копейкин, расхаживая по кабинету и куря папиросу, которую зажал пинцетом, чтобы не марать руки перед следующей операцией. – Он, видишь ли, не то чтобы болен, а скорее не здоров. Черт их разберет, изломанных дворянчиков. Этим экземпляром несколько лет занимался один швейцарский психиатр, у которого бедолага и жил. И вот наш идиот возвращается, так сказать, на родину, а родственники опасаются, как бы он здесь чего не учудил, с непривычки к родному воздуху.

– Но помилуй, Вася, это не моя специальность, я ведь больше дело имел с мертвыми, чем с живыми!

– Вот и прекрасно, он, говорят, такой и есть, в смысле, смирный совсем. Да послушай же, тебе не придется делать ничего сложного или хлопотного. Поездишь с ним по близлежащим губерниям, он задался целью осмотреть картинные собрания в имениях родственников и знакомых. Очень обяжешь, друг, позарез нужны деньги на новый корпус для рожениц. И тебе не повредит, а то сидишь в своем пыльном углу, с тех пор как… Ты мне давно уже не нравишься, старина, давай прекращай-ка это свое пещерничество. Ну, вот и сговорились, вот и славно!