Дело княжны Саломеи

— Ну, что ж, страдание — тоже занятие в некотором роде! — кричал с издевкой Зимородов.

— Гордыня — грех, — сквозь губы говорила Домна, непримиримо сложив руки на груди.

— Гордыня — грех, но без гордости нет человека. Трудно возлюбить ближнего, как самого себя, приглядевшись к этому ближнему. Да и как решить, кто нам ближний, а кто дальний? — юродствовал Зимородов. Видно было, что дергать тигра за усы привычное для него занятие. — Как понять, что значит возлюби? Когда слово «любовь» затерли бланковые и билетные[5] офелии. Что значит как самого себя, если всякий червь навозный себя просто обожает?

«Вот те раз!» — так и поперхнулся Грушевский новой стороной, с которой открылся ему почетный член Московского совета детских приютов. Что бы на такую философию сказали Ее Императорское Высочество великая княгиня Елизавета Федоровна или принц Ольденбургский?

— От лукавого говоришь. Изыди, сатана! — гневно воскликнула Домна Карповна.

— О, пошла-поехала сестрица клеймить. Это она оттого злая, — обратился он к вошедшему Грушевскому, — что старец ее, говорят, начал попахивать. Да не розами и миром, как она надеялась.

— Никто не может этого еще знать… — справедливости ради встрял недоуменный Призоров.

— Но ведь, как люди образованные, вы, господа, чай, не думали же всерьез, когда записочки его получали, что прямиком с небес письмена вам спускаются? Как Валтасару на пиру, — подмигнув Грушевскому с Тюрком, хохотнул Зимородов.

— Не вижу в факте человеческой смерти никакой причины для радости, — отрезал Максим Максимович.

— Однако все равно забавно, — вздохнул Зимородов. — Вот вы, доктор, сразу видно, человек хороший. Гуманитарий. А ведь и вы не можете не посмеяться время от времени над природой человеческой. Сколько ни бей ее, она все одно чудо воображает, да этой обманке и верит. Тоже занятие, хе-хе.

— Вы бы отдохнули, как врач вам советую.

— Отдохну, — мрачно пообещал Зимородов. Он положительно был вне себя, а может, даже и сошел с ума. — Не всем так повезло, как вот этому вашему Тюрку. Несколько поколений вырождался, чтобы ныне таким идиотом здравствовать. Хотя, надо отдать должное, такие вот идиотики и породили массу материалистских теорий, типа Моргана или другие такие же модные позитивистские ученьица, благодаря которым я и процветаю. Другие только родились, можно сказать, только вылупились, а их тут же обухом приветствуют. Вот и научаются пользу извлекать из своего положения, как сестрица моя. Или как вот этот вон, жмется в уголке, и тоже ведь мученик!

Зимородов повел рукой с бокалом и выплеснул коньяк в сторону юноши, который действительно с мрачным торжеством наблюдал за ним из темного угла. Увидев его только теперь, Грушевский с живым любопытством стал наблюдать за мальчиком, пожалуй ровесником Коли. Это, скорее всего, и есть сын Зимородова. Мальчик, в отличие от живого и полнокровного футуриста, худосочный и бесцветный, с какими-то лиловыми кругами под светло-голубыми невзрачными глазами, с похожими на паклю, светлыми цыплячьими волосками, весь дрожал от нетерпеливого негодования. Одет он был, как приказчик, в длиннополую рубаху и залоснившуюся жилетку винного цвета, поверх всего этого безобразия неловко сидел сюртук с чужого плеча. Сапоги бутылками вихлялись на его жидких икрах. И если бы не длинный разрез глаз, в точности как у Домны Карповны и отца, его можно было бы принять за постороннего, заблудшего в шикарных апартаментах подручного Кузьмы Семеновича. А ведь, пожалуй, они с отцом похожи больше, чем кажется на первый взгляд. Одна и та же уязвленность души несовершенством мира. Только у купца она вылилась в оргию саморазрушения, а у другого… черт его знает, может, он возьмет и зарежет батюшку, оправдав этот разрушительный нигилизм правом уязвленной личности на справедливое возмездие. Парадокс времени, однако.

— Стыдно, батюшка, — словно услышав мысли Грушевского, дрожащим голосом проблеял вьюнош. — Господь все слышит.

— Слышит, хорошо устроился. Нечего сказать. Немножко пострадал на кресте и теперь все слышит, все видит, еще и всех судить будет — сколько выгод за раз! Экая удачная сделка.

— Опомнись, богохульник! — вскричала Домна Карповна, в крайнем волнении прижимая руки к груди.

— Господа, господа, однако же… неприлично-с, — пролепетал утомленный страстями Призоров и рухнул в кресло. Вот уж не ожидал такого драматизма, право, не представление же по Чехову, в самом деле!

— А я так рассуждаю, — отмахнулся от представителя власти Зимородов. — Где бы вы были, кабы не я? Чем бы жизнь свою ничтожную заполняли, если бы не страдания, коих причиной Я?! Домна, сынок мой, женушка-страдалица туда же, в одну купель.

— Матушку не троньте! — трагично всхлипнул юноша.

— Ну? А то что ты мне сделаешь? — паясничал Зимородов.

— Матушку не позволю! Убийца, все вокруг отравляешь, как анчар ядовитый! Срублю, изничтожу!..