Дело Кольцова

Полк отвечает грохочущим рыком, оркестр играет «Марсельезу», дрожат стекла, трепещут уши и ноющей радостью отбивает такт сердце. Офицеры едят глазами новое начальство, репортер в углу трясущимися руками отмечает на блокноте речь возможного президента — Родзянки. Старик уходит в усталом величии, сморкаясь в большой платок, а волны выбрасывают вместо него Милюкова. Профессор нервничает, но черный костюм не испачкан, твердый воротник аккуратно подпирает жесткие бритые щеки с равнодушным румянцем. Он тоже хочет говорить с морем, повелевать им:

— Граждане, приветствую вас в этом зале!

Море слушает и этого, опять стихает, не может сделать этого вполне и, не переставая, клокочет внутренним неугасимым гулом. Ловкие сплетения слов хитреца падают камешками в воду, пропадая и расходясь кругами по бурливой поверхности, не оставляя следов на ней. Еще всплеск — на гребне волны новая щепка. Член думы Керенский вытягивает сухощавый стан на чьих-то крепких руках и, напрягая усталое горло, морща бессонное лицо, выкрикивает стихии:

— То-ва-рищи!

Это слово теплее, нужнее, чем «граждане» и «молодцы-преображенцы». Стихия улыбается чуткому оратору, дарит его водопадом рукоплесканий, обволакивает медным грохотом Марсельезы. В восторге первого освобождения рабочие, солдаты хотят одарить и осчастливить каждого и особенно того, кто нежнее погладит могучую шершавую разогнувшуюся спину народа.

Рядом, за портьерой, совет рабочих депутатов сидит в длинной узкой комнате. Их тоже взмыла и пригнала сюда взбунтовавшаяся полая вода с заводов, из батальонов и морских экипажей. Можно задохнуться от тесноты и волнения на невероятном совещании, которое, постоянно прерываясь, длится уже вторые сутки. О чем говорят все они здесь, потерявшиеся от избытка чувств меньшевики, эсеры и трудовики?.. Говорят не о том, что хотят, не то, что нужно, ибо неизвестно в точности, что нужно в часы хлынувшего потопа и пожара. О чем думают молчаливые притаившиеся, пока немногие большевики?

Совет составляет порядок дня, а молодой солдат с порванным рукавом и красным бантом на штыке прерывает этот порядок:

— Мы для народа Финляндский вокзал захватили! Помощь нам требуется, господа депутаты!

Они обсуждают вопрос о политической эмиграции, а студент в простреленной фуражке кричит:

— Товарищи, назначьте нам санитарную комиссию, иначе революция погибнет!

Пламя жадно лижет эти сухие сучья, потухшие угли. Они накаляются, пламенеют и на глазах у самих себя облекаются в одежды вождей народа, трибунов, учителей и пастырей. Стихия бурлит, бьется, требует. Эта самая странная в мире революция, рожденная без плана, организации и без вождей, ищет лозунгов и людей. Ей нужны любимцы, избранники, кого можно обласкать, ободрить, приветствовать.

— Максим Горький! Горький!

Он сконфуженно протискивается, мнет барашковую шапку и раскланивается, стараясь скорее исчезнуть за дверью. Тогда толпа ищет другого и находит… Бурцева. Его сажают, окружают тесным кольцом и, молча, радостно разглядывают, не спуская жадных глаз.

— Я всегда работал в тени, не стоял в первых рядах революционеров, — скромно говорит бывший эмигрант и будущий собрат монархистов, потупив очки.

— В тени завсегда способнее, господин товарищ!.. — поддерживают окружающие.

В клетушке, именуемой «Бюро Печати», сбилась русская интеллигенция… Здесь тоже оглушение, растерянность. Вольные говорить что угодно, свободные от цензуры и запретов, эти люди и в пьяной радости, в неизмеримом восторге не обрели голоса, застрявшего в груди.

Герман Лопатин прижимает к седой бороде всех проходящих и, слезясь, бормочет:

— Ныне отпущаеши!

— Да-а!.. Кончилось. Сподобились увидеть конец.

Леонид Андреев теребит пояс и морщит брови. Резко подымает монаший лоб.

— Конец? Вы думаете? А по-моему — начало. — И левой рукой обвивая кольцом волосы вокруг пальца, показывает правой в окно. — Или, вернее, начало конца.

В окно синеют снега, разбуженные первым рассветом. Серая толпа солдат и рабочих снует у ворот, у моторов, у мешков и патронов. Новая освобожденность сделала их жесты твердыми, прямыми, нужными. Ушла вековая обреченность в шагах и словах. Эти уже хотят, ждут и будут добиваться. В спокойном, пока радостном ожидании — значительная и веская угроза.

Медные трубы внезапно грохочут, литавры сыплют битое стекло. Звонкий марш поет о легионах и полчищах, о страшных силах, сбегающихся на последний и решительный бой. Утро идет, снег тает.

2

В комнату «военной комиссии» ворвался Керенский. В дверях лицо его еще было смертельно-устало, сонно и безразлично. С первых слов оно стало напряженным, нервным, нахмуренным.

— Господа офицеры и вы, защитники революции! Только что мне сообщили, что на Забалканском проспекте темные элементы громят винные склады. Наш долг немедленно прекратить разбой, позорящий народное дело. Поручаю это…

Поперхнулся, прищурился на кольцо окружающих и предупредительно уронил высокому, красивому поручику с красной ленточкой на белом гвардейском кресте:

— Вам…

Потом, смутившись кожаной тужурки, добавил озабоченным хриплым шепотом, взяв меня за плечо: