Дело Кольцова

«Михаил Ефимович, прочитав заявление, хмыкнул: „Люди не выходят, людей выводят“, — пообещал не обременять меня излишней работой».

Когда испанская часть конгресса была закончена, Кольцов вернулся к своей корреспондентской деятельности. Нельзя не согласиться с Эренбургом, что кратковременное пребывание в Москве сильно отразилось на настроениях Кольцова. Изменился и стиль его «Испанского дневника» — он стал более серьезным, почти исчез тонкий кольцовский юмор, со страниц пропал и Мигель Мартинес… Несомненно, что обстановка, в которую окунулся Кольцов в Москве, не могла на него не повлиять. Ведь шел 1937 год… Были арестованы многие друзья и знакомые Кольцова. Из Испании отзывались, а потом исчезали военные, журналисты, работники советского посольства. Кольцов, конечно, не мог не видеть всего происходящего. Своими мыслями по этому поводу он делился уже в Москве со своим братом:

— Думаю, думаю, думаю и ничего не могу понять. А ведь я, один из редакторов «Правды», по своему положению должен был бы что-то знать и объяснять другим. А на самом деле я в полном замешательстве, растерян, как самый последний обыватель. Откуда у нас оказалось столько врагов? Люди, рядом с которыми мы жили, дружили, вместе воевали, вместе работали, вдруг оказываются нашими врагами, и достаточно им только оказаться за решеткой, как они моментально начинают признаваться в своих преступлениях. Недавно произошел замечательный эпизод, который мне многое объяснил. Я как-то зашел в кабинет к Мехлису и застал его за чтением какой-то толстой тетради. То были показания недавно арестованного, исполнявшего обязанности редактора «Известий» после ареста Бухарина, Бориса Таля.

— Извини, Миша, — сказал Мехлис, — не имею права, сам понимаешь, дать тебе читать. Но, посмотри, если хочешь, Его резолюцию.

Брат посмотрел. Красным карандашом было начертано: «Товарищам Ежову и Мехлису. Прочесть совместно и арестовать всех названных здесь мерзавцев. И. Ст.».

— Понимаешь, — продолжал Кольцов, — люди, о которых идет речь, еще на свободе. Они ходят на работу, заседают, может быть, печатаются в газетах, они ходят с женами в театры и в гости, может быть, собираются куда-нибудь на юг отдохнуть. И они не подозревают, что они уже «мерзавцы», что они уже осуждены и фактически уничтожены этим единым росчерком красного карандаша. Ежову остается быстро оформить на них дела на основании выбитых из Таля «показаний» и оформить ордера на арест. Это — вопрос дней.

ЧАС РАСПРАВЫ ПРИБЛИЖАЕТСЯ…

В ноябре 1937 года Кольцова отзывают из Испании. Он возвращается в Москву. Жить на свободе ему остается чуть больше года.

Кольцов лихорадочно включается в повседневную работу. Он становится практически главным редактором «Правды», руководит ЖУРГАЗом, продолжает трудиться над первой частью своего «Испанского дневника», печатает статьи и фельетоны на страницах «Правды», занимается еще массой других дел.

Примерно в это время в «Правде» появляется очерк за подписью Михаила Кольцова, весьма лестно и хвалебно характеризующий Н. И. Ежова как «чудесного, несгибаемого большевика, который дни и ночи, не вставая из-за стола, распутывает нити фашистского заговора…» Это несколько странно, поскольку отношение Кольцова к Ежову было далеко не восторженным, особенно после того, как ему довелось близко наблюдать наркома на застолье у него на даче, о чем я уже рассказывал. Дело в том, что этот очерк о Ежове был написан не самим Кольцовым, a… Л. Мехлисом. Насколько я знаю, это произошло так:

— Михаил, — сказал Мехлис, — прочти-ка, пожалуйста. И у меня к тебе просьба. Внеси чисто литературные поправки, самое главное, поставь свою подпись.

— Мою подпись? — удивился Кольцов. — Почему?

— Потому, — хладнокровно ответил Мехлис, — что тогда эта статья прозвучит более убедительно. Ты же у нас журналист номер один. И не буду от тебя скрывать, от кого идет задание…

И Мехлис многозначительно показал пальцем в потолок.

Мне думается, что это было в характере Сталина — уже определив мысленно дальнейшую судьбу Ежова, Вождь счел нужным его предварительно «приласкать», «позолотить пилюлю». Кольцова избирают в Верховный Совет РСФСР, он становится членом-корреспондентом Академии наук СССР по отделению русского языка.

Казалось, все нормально. Но Кольцов, будучи человеком достаточно наблюдательным, каким-то шестым чувством ощущал — что-то изменилось. И первым признаком изменений было то, что после окончательного возвращения из Испании его не вызвали на доклад к Сталину. Вот как об этом времени рассказывал Борис Ефимов, передавая слова своего брата:

«— Чувствую, что-то происходит. И не к добру.

— Но в чем это выражается? В чем? — допытывался я.

— Не знаю. Но откуда-то дует этакий ледяной ветерок…