Дело Кольцова

Но если человек лжесвидетельствует по зависти или с тайной мыслью получить какую-то выгоду от своей клеветы — материальную, политическую или просто усладу злорадства, — такой человек мне мерзостен. Если б моя воля, я опубликовал бы имена всех доносчиков, клеветавших раньше и клевещущих ныне из любви к самим себе. Чтобы их имен стыдились дети и внуки их до седьмого колена.

Большой друг Михаила Кольцова и Романа Кармена по Испании, замечательный советский разведчик Хаджи Мамсуров (с него Хемингуэй в большой степени писал Роберта Джордана, героя романа «По ком звонит колокол») вспоминал в своих дневниках о последней встрече с Кольцовым:

«Последний раз я видел Михаила Ефимовича поздней осенью 1938 года. Вернулся из командировки в Москву и в одной приемной столкнулся с Кольцовым. После Испании мы встречались впервые. Кольцов обнял меня, по-испански хлопнул меня по спине. Оставил номер телефона. Просил звонить. В приемной было человека три. Так я и не знаю, кто же из них, спустя несколько недель, написал, что я обнимался не с тем, с кем следовало бы…»

Кольцов вел себя более чем порядочно. Под пыткой он нарисовал фальшивую картину «а/с деятельности», в которой якобы принимали участие он сам и его друзья, знакомые и незнакомые люди. Настолько фальшивую, что следователь, минимально заинтересованный в поиске истины, мог без особого труда обнаружить это. Мало того, на суде Кольцов отказался от всех своих показаний. При этом — доказательно опроверг их. И был на другой день расстрелян.

Страшная фантасмагорическая картина. Веселые упражнения булгаковского Воланда в Москве — детские игрушки по сравнению с тем, что делал «Главный Воланд». Делал без причин, иногда даже во вред самому себе, своему, как бы сейчас сказали, «пиару» или «имиджу». Зачем?

Зачем Сталину нужно было уничтожать Михаила Кольцова, человека, который был предан советской власти, причем, если можно так сказать, — умно предан?

Зачем Кольцова арестовали в тот декабрьский вечер 1938 года, когда он вернулся в редакцию «Правды» из Центрального Дома литераторов после оваций, которыми его наградили лучшие представители творческой интеллигенции Москвы за великолепный доклад в связи с выходом в свет «Краткого курса истории ВКП(б)»?

Всем тем, кто присутствовал в тот вечер в ЦДЛ, было известно: Кольцов делал этот доклад по личному поручению Сталина.

А за несколько дней до этого доклада в «Правде» была напечатана сверхпохвальная рецензия на «Испанский дневник» Кольцова, за подписью А. Фадеева и А. Толстого. Все понимали, что такой рецензии таких авторов «Правда» (членом редколлегии которой был тогда Кольцов) без одобрения самого Сталина печатать бы не решилась.

Так почему же арест произведен в вечер триумфа Кольцова, практически организованного Сталиным?

Разве не поставил вождь этим в идиотское положение всю горемычную творческую интеллигенцию Москвы, рукоплескавшую «врагу народа», присланного в ЦДЛ самим Вождем и Учителем? И разве не поставил Вождь и Учитель в такое же идиотское положение и самого себя?

Ведь тут же пошли пересуды шепотом: значит ли это, что левая рука Хозяина не знает, что делает правая? Значит ли это, что Хозяин был не в курсе предстоящего ареста Кольцова? Значит ли это, что всем в стране верховодит Берия? Значит ли это, что Берия умышленно поставил Вождя в неловкое положение, арестовав того, к кому Вождь явно благоволил? Ну и масса других вопросов, слухов, домыслов и предложений!

Константин Симонов в своей последней книге воспоминаний «Глазами человека моего поколения» пишет о том, что никто из людей, с которыми он, Симонов, тогда в 1938 году общался (московские писатели, актеры, т. е. та самая интеллигенция), никто из них не поверил, что Кольцов мог быть врагом народа. Никто!

Фадеев, по свидетельству Симонова, даже счел нужным намекнуть об этом Сталину. Сталин выслушал его и при следующей встрече дал Фадееву несколько листков с протоколами допросов Кольцова, чтобы тот показал их «тем, кто не верит».

Значит, читали «наверху» протоколы показаний, сконструированных Кольцовым так, чтобы их истинный смысл поняли люди, обладающие хотя бы способностью логически мыслить. Читали, но не поняли или не захотели понять.

Еще мальчишкой я, читая старые газеты с отчетами об открытых судебных процессах, поражался, что подсудимые называли себя оскорбительными именами — «я, как бешеная собака, старался навредить социализму», «да, я, будучи коварнейшим врагом советской власти, делал все, чтобы…» и т. п. (не ручаюсь за точность цитат, но ручаюсь за точность стиля «раскаяния»).

Так не мог говорить обвиняемый — это было понятно даже мне, мальчишке. Так мог говорить или писать о нем (или для него) не очень грамотный следователь или очень неталантливый журналист. В этом чувствовалась грубая фальшь.

Но этого не чувствовал Сталин.

Если бы почувствовал — не поздоровилось бы людям, которые написали такие «покаянные» речи подсудимых.