«Дело» Нарбута-Колченогого

Но юные издатели журнала прислушались не ко всем советам мастера: «Всей коллегией мы, помнится, навестили Блока два раза. И Александр Александрович не особенно одобрял наш „Гаудеамус“, плывший по морю символизма на полных парусах».

19 марта 1911 года Нарбут писал Брюсову: «Позвольте выразить Вам душевную благодарность всей редакции за внимание, оказанное Вами «Gaudeamus’у». Мы приложим все силы, чтобы поставить наш орган на должную высоту: будем бороться с рутиной, шаблоном и улицей, и – никогда не сольёмся с ею: лучше – смерть издания, чем войти в русло такого литературного течения…»

Предсказанный в этом письме финал скоро наступил – 5 апреля 1911 года Нарбут сообщил Кузмину: «Вчера на нашем заседании окончательно выяснилось, что прежнее ведение «Gaudeamus’а» невозможно: издатель предложил такие условия, на которые я никак не мог согласиться… Посему пасхальный (вообще очень беспорядочный) номер будет последним, вышедшим под бывшей редакцией. Из стихов, что было лучшего и набранного, я вместил всё в этот последний номер».

Журнал просуществовал меньше года. То ли прогорел, то ли проспорил себя в недрах редколлегии (в её прощальной вежливой перепалке с издателем обе стороны выставляют ту и другую причины). Но он был еженедельным. Всё-таки вышло 11 номеров. И подписчики «Gaudeamus’а», кроме перевода Блока, прочли много новых стихов, олицетворивших поэзию весны 1911 года – от Валерия Брюсова и Вячеслава Иванова до Максимилиана Волошина и Георгия Чулкова. «Gaudeamus» вместе с «Аполлоном» открыл читателю Анну Ахматову – первые её публикации прошли в трёх номерах именно этого издания.

Нарбут же публиковал свои стихи в этом журнале регулярно. Но стихи его были уже несколько иными, чем раньше – и похожими, и не похожими на свой «первый год творчества».

Это именно 1911-й год и поставил поворотную веху столбовой дороги русской поэзии. И решительный шаг на этом повороте сделал Владимир Нарбут – для него этот год был очень важным в его творчестве. Вместе с другими молодыми писателями он стал постоянным посетителем поэтического салона Вячеслава Иванова и его же «Академии стиха», которая собиралась в редакции «Аполлона», где старшие символисты оценивали произведения молодых. В октябре 1911 года молодые создали себе «Цех поэтов» по характеру ремесленных гильдий во главе с уже известными Гумилёвым и Городецким – и сюда же вошёл и Владимир Нарбут, сблизившийся с кругом будущего «Цеха» и ставший адептом зарождающихся идей «адамизма» и «акмеизма».

Расцвет литературной деятельности Нарбута совпал с кризисным для поэзии временем – расколом символизма и появлением новых школ – акмеизма и футуризма. Приемля звуковое богатство символистов, акмеисты выступали против «братания с потусторонним миром». И Нарбут, как акмеист, проявляет интерес ко всем явлениям жизни – малым и большим, великим и ничтожным, его стихи всё больше наполнялись изображением отнюдь не высоких переживаний, а самых ординарных явлений жизни, воспроизводимых как бы рембрандтовскими красками.

В эту пору, надо сказать, Владимир откровенно поклоняется Брюсову, он видит в нём мэтра, как и Гумилёв, и робко шлёт ему в «Русскую мысль» свои стихи, прося их напечатать. Он сообщает Валерию Яковлевичу о работе над биографией любимого им поэта Коневского.

В это время он уже довольно много писал и начал публиковаться всё больше и больше. «А с 1911 года, – как зафиксировал он сам, – печатался уже почти во всех столичных газетах и журналах. Попадал в „толстые“ довольно удачно и – без протекции».

Вспоминая свою жизнь в северной столице, поэт Георгий Иванов в своих знаменитых «Петербургских зимах» так описывал свои встречи с начинающим здесь обживаться поэтом из Глухова:

«Поэт Владимир Нарбут ходил бриться к Молле – самому дорогому парикмахеру Петербурга.

Николай Гумилёв

– Зачем же вы туда ходите? Такие деньги, да ещё и бреют как-то странно.

– Гы-ы, – улыбался Нарбут во весь рот. – Гы-ы, действительно, дороговато. Эйн, цвей, дрей – лосьону и одеколону, вот и три рубля. И бреют тоже – ейн, цвей, дрей – чересчур быстро. Рраз – одна щека, рраз – другая. Страшно – как бы носа не отхватили.

– Так зачем же ходите?

Изрытое оспой лицо Нарбута расплывается ещё шире.

– Гы-ы! Они там все по-французски говорят.

– Ну?

– Люблю послушать. Вроде музыки. Красиво и непонятно…

Этот Нарбут был странный человек».

Жил взахлёб. Кутил с купеческим размахом. Бывало, бил зеркала в ресторанах. Стригся у самого дорогого парикмахера Петербурга. Роскошно одевался. И писал стихи. Николай Гумилёв называл самыми талантливыми поэтами Ахматову и Нарбута.