Дело Николя Ле Флока

— На мой взгляд, у каждого из нас есть свой неповторимый и неподражаемый почерк; подделать почерк невероятно трудно, поэтому подделки, даже искусные, весьма несовершенны. Примеров, опровергающих это правило, крайне мало. Но есть еще одна важная особенность: у одного и того же лица почерк может меняться, ибо расположение духа влияет на написание букв. Одним и тем же пером можно написать и любовную записку, и важный юридический документ, каковым, например, является завещание, но написаны они будут по-разному. Почерк во многом зависит от эмоционального состояния пишущего.

— А что можно сказать про представленные вам документы?

Родоле сочувственно посмотрел на Николя.

— Прошу меня извинить, но скажу честно: я не могу понять, каким образом охваченный пламенем страсти автор пылких признаний может являться обладателем небрежного почерка, коим написан текст, где мысль бежит быстрее, чем перо, хотя автор его и накладывает на себя вполне определенные обязательства. Короче говоря, я уверен, что завещание поддельное, но тот, кто занимался подделкой, имел перед собой подлинники.

— А подпись?

— Поддельная, в этом у меня сомнений нет. На подлинниках есть несколько подписей, следовательно, они должны быть идентичны подписи на завещании. Но подвергнув их наложению, мы сразу видим, как они разнятся. Вот, господин комиссар, все, что я могу вам сказать.

Записку, полученную по почте, Николя приберег напоследок. Едва взглянув на нее, Родоле тотчас сказал, что она также фальшивая.

— Насколько я понимаю суть этого дела, — произнес он, — мои выводы сбросили у вас камень с души. Вы подозреваете, кто мог выполнить эти подделки?

— Пока нет, — ответил Николя.

— Быть может, мои соображения смогут вам помочь… О, это всего лишь предположения, но я хотел бы поделиться ими. Из своего опыта, а также из наблюдений я пришел к заключению, что люди по-разному начинают строку… Возможно, конечно, это не имеет никакого смысла, и мне не стоит омрачать вас…

— Все же скажите.

— Так вот, субъект, изготовивший эти фальшивки, скорее всего — заметьте, я говорю: скорее всего — имеет отношение к музыке. Возможно, это музыкант, композитор или же переписчик нот. Когда часто размещаешь ноты на нотном стане, приобретаешь привычку особым образом начинать строку, что отражается и на обычном письме. Передавайте мое почтение господину де Секвилю.

Писарь поклонился и вежливо отказался от предложенных Николя денег.

— Тысяча благодарностей, господин комиссар, но у нас с Секвилем свои счеты.

Пока Николя в одиночестве ехал в фиакре, мысль его работала столь бурно, что вскоре у него в висках застучала кровь. Итак, завещание, равно как и записка Жюли, оказались подделками. Значит, некая злая сила, преследовавшая его по пятам, по-прежнему изо всех сил и всеми возможными способами старалась бросить на него подозрения и оклеветать его. У него в голове вновь мелькнула еще не оформившаяся мысль. Последнее замечание Родоле означало, что возможный подделыватель почерка Жюли связан с музыкой. Николя тотчас вспомнил Бальбастра, каждодневно музицирующего по роду своих занятий, и сидевшего за фортепьяно Мальво, чье исчезновение побуждало его питать относительно данного субъекта самые тяжкие подозрения. Когда же он сообразил, что Лаборд, большой поклонник музыкального искусства, также сочинял оперы, его охватила дрожь. Он вспомнил, сколь любезно Жюли де Ластерье обходилась с первым служителем королевской опочивальни. Среди его друзей никто более не пользовался ее расположением. Раньше он объяснял ее симпатию к Лаборду надеждами своей подруги когда-нибудь занять место при дворе; теперь же он в этом усомнился: будучи платным полицейским осведомителем, она не могла всерьез питать такие надежды. Неужели хорошенькую вдовушку с Гваделупы и его друга-либертена связывало нечто большее, чем дружба? И кто как не Лаборд мог знать во всех подробностях и о занятиях Николя, и о его секретной миссии? Все его существо противилось подобным подозрениям, к тому же разве в тот злосчастный вечер Лаборд не был в гостях у Ноблекура? Все смешалось самым ужасным образом. Николя ощутил, как он все больше запутывается в паутине интриг, сплетенных с целью лишить его не только жизни, но и чести. После такого заключения ему ничего не оставалось, как вообразить неведомую разветвленную организацию, зачем-то решившую его погубить.

К вечеру он вернулся на улицу Монмартр. Хозяин дома сидел в кресле с высокой жесткой спинкой и читал Овидия, разложив книгу на столешнице секретера. Ноблекур говорил, что не может читать в ином положении, объясняя свою привычку почтением и любовью к книгам, требовавшим, по его мнению, особого к себе обращения.

— А вот и вы, и снова в раздумьях, — произнес Ноблекур, разглядывая сквозь очки отрешенное лицо комиссара.

Рассказ о посещении общественного писаря старый магистрат выслушал, не отрывая взора от книги. Поникший в жидкий воск фитиль покоробился, глухо зашипел и погас, оставив после себя струйку дыма. Ноблекур осторожно закрыл книгу и, помолчав, произнес: