Дело Николя Ле Флока

— Довольно, не будем больше об этом говорить. Когда судьба продолжает метать в меня стрелы своего гнева, и Сартин, и вы, Пьер, полностью уверены в моей невиновности, а это самое главное. А что касается Бальбастра… моя первая встреча с ним состоялась в доме господина Ноблекура и запомнилась мне как один из неприятнейших моментов в моей жизни. В двадцать лет я очень плохо переносил надменность и презрение по отношению к юному провинциалу из Бретани. С тех пор мы часто виделись, но отношения наши не улучшились. Ему, полагаю, лет пятьдесят, а он все еще разыгрывает дамского угодника, носит щегольской фрак и белокурый парик. Он часто бывал у Жюли. Будьте с ним осторожны, иначе он немедленно задавит вас своим высокомерием. Не дайте ему взять верх и, словно щитом, прикрывайтесь именем и властью Сартина! А если я почувствую, что вам грозит опасность, я кашляну!

Весь недолгий путь от Шатле до Нотр-Дам Николя прилагал огромные усилия, чтобы разложить по полочкам роившиеся в его голове мысли. Итак, Жюли оказалась не скромной молодой вдовой, как он все это время думал, а одним из тех агентов, из кого состояла армия платных полицейских осведомителей, благодаря которым полицейское управление осуществляло надзор и контроль над всем, что происходило в столице. Желанная некогда женщина являлась всего лишь инструментом, позволявшим Сартину говорить: «Когда четверо беседуют между собой с глазу на глаз, по крайней мере, один из них мой осведомитель». Он принял фальшивку за реальность, видимость за истину и стал игрушкой в чужом театре теней. После того, что ему довелось узнать, он понял, насколько ему безразлично, были ли чувства Жюли к нему искренними или нет. И все же мысль о том, что некий молодой человек, скорее всего, соблазнил его любовницу, пробудила в нем непонятную, возникшую задним числом ревность. Печальные мысли заставили его расписать черными красками характер Жюли де Ластерье. Называя ее про себя женщиной, готовой для «всех и всегда», он надеялся, что, унизив ее образ, он сумеет справиться с невыносимой болью, по-прежнему терзавшей его. Он полагал, что, переоценив свои воспоминания о ней, он сумеет забыть ее. Так вода, выплеснутая на мостовую, смывает с нее мусор. Ему надо поскорее пережить кусочек жизни, где правила — нелепость, уготовившая ему роль блаженного слепца, настоящего «благодушного быка, которого ведут на бойню», как сказал бы его отец-маркиз. Он шел по тропе над краем пропасти, не соразмеряя опасность такой прогулки, и обожал порок под маской добродетели. А так как ироничное отношение к самому себе всегда пробуждалось у него, когда он начинал разбираться в своих чувствах и оценивать свое поведение, он решил, что из-за излишней искренности он, пожалуй, может претендовать на звание янсениста. К сожалению, от приступов строгой самооценки и сурового отношения к самому себе он не становился проницательней, а над этим следовало задуматься.

По мосту Менял карета въехала на Сите. Пытаясь разогнать невеселые мысли, Николя вспомнил свою беседу с Лабордом, большим поклонником искусства и хулителем «грубой работы готов», как он именовал цель их сегодняшней поездки, собор Нотр-Дам. Комиссар любил старинное святилище и скромно противопоставил суждениям первого служителя королевской опочивальни воззрения отца Ложье[18]. Автор «Рассуждений об архитектуре» возносил хвалы готическим соборам, хотя и признавал, что украшающие их «наслоения эпохи», или, говоря иначе, гротескные скульптуры, уродуют их вид. Николя даже процитировал строки аббата, посвященные Нотр-Дам, собору, «поражающему воображение своими размерами, высотой, просторным нефом и величием архитектурного ансамбля». К великому возмущению Лаборда, тот же автор считал восторженные отзывы об архитектуре Сен-Сюльпис изрядно завышенными; по его словам, церковь эта отличалась исключительно своими «массивными и толстыми стенами». Их бесконечный дружеский спор, растянувшийся на целый вечер, завершился тогда, когда, исчерпав до конца свои мысли, оба с удивлением обнаружили, что успели забыть, с чего, собственно, начался их разговор.

Из-за скопления экипажей фиакр остановился на углу улицы Лантерн; Бурдо, в очередной раз угадавший направление мысли Николя, спросил его:

— Вам всегда нравился этот собор?

— Конечно. А почему вы спрашиваете?

— Когда мы с вами познакомились, вы, помнится, часто ходили туда слушать мессы и на концерты духовной музыки, и, кажется, в компании своего друга, семинариста из коллежа Трант.

— Пьера Пиньо. Совершенно верно! Но, господи, как давно это было!

— Да полно вам! Вы еще молоды, Николя. А что стало с вашим другом?