Дело о бурных водах

— Бегите! В его кабинет, немедля! Найдите филактерию! — рявкнул Корсаков. Жозеф потянул Надежду дальше, в коридор, но Панютин не стал его слушать. С отчаянной смелостью и диким криком он сиганул навстречу Радке, очевидно намереваясь сбросить мертвеца обратно вниз. Однако тот, несмотря на иссохшее тело, остался стоять, а вот подпоручик налетел на него, словно на каменную стену, и грянул оземь. Генрих с торжествующим видом поставил ногу на грудь молодого соперника.

— Тебе ее не забрать, мерзкий старик! — прохрипел Никита.

Радке не обратил на него ни малейшего внимания. С кошмарной силой он оперся на ногу — и без всяких усилий продавил грудную клетку подпоручика, наступив на его еще бьющееся сердце.

— В богатстве и в бедности… — возобновил свою издевательскую клятву Генрих, миновав мертвого Панютина.

Однако наверху его уже ждал Корсаков. Василий Александрович встал таким образом, чтобы перекрыть мертвецу путь в коридор, но при этом оставить себе самому пространство для маневра. В руках его блеснула сабля при взгляде на которую Радке впервые остановился. Лезвие покрывали диковинные письмена и символы, от соломоновых ключей до арабской вязи. Сталь была столь прочной, а заточка — столь острой, что саблей можно было рубить камни.

Жозеф и Надежда тем временем лихорадочно осматривали кабинет ее покойного мужа в поисках филактерии.

— Как она может выглядеть? — обреченно спросила девушка.

— Как угодно, — ответил француз. — В этом силен мой патрон, а я так, подмастерье.

— Но что-то же вы должны знать!

— Да, дайте собраться с мыслями, — Жозеф остановился и постарался осмотреть комнату, загроможденную книгами, свитками, документами и картинами свежим взглядом. — Это должно быть что-то прочное, что нельзя случайно сломать.

Глаза француза шарили по кабинету.

— Что-то небольшое, чтобы было легко спрятать.

Курительная трубка? Дорогой нож для писем?

— Что-то обыкновенное, чтобы не бросаться в глаза.

Мореходный компас? Серебряный бокал?

— Что-то ценное, чтобы случайно не выбросить.

«Allez, Josef, réfléchis!»7 Может, странный идол африканского божка?

— И, думаю, что-то важное, драгоценное для вашего супруга.

— Для Генриха не существовало ничего драгоценного. Он не умеет любить. Он хочет лишь обладать.

— Так это же и есть подсказка для вас! — вскричал Жозеф. — Вы могли не любить его, но должны были узнать! Чем он хотел обладать больше всего?!

Надежда замерла. Ее взгляд скользнул вниз, вдоль левой руки…

Мертвец на лестнице шагнул вперед. Корсаков тотчас же взмахнул саблей. Лезвие перерубило шею Радке не встретив на пути ни малейшего сопротивления. Однако вместо того, чтобы скатиться с плеч покойника, голова осталась на месте. Из раны плеснули язычки жуткого зеленого пламени, что теплилось в глазах Генриха. Мертвец издевательски взял себя за волосы и приподнял голову, точно шляпу.

— В болезни и в здравии… — прошамкал рот, сложившись в ужасающую усмешку. Глаза Генриха взглянули куда-то за спину Корсакова. Язык плотоядно выстрелил между губами.

— Пока смерть не разлучит нас! — отчаянно крикнула из дверей кабинета Надежда.

— Василий Александрович, ловите! — позвал его Жозеф. Корсаков обернулся и увидел, как слуга бросает ему крохотный блестящий предмет.

— НЕТ! — сипло заверещал Радке, бросаясь ему навстречу.

Корсаков оказался быстрее. Сабля описала молниеносную широкую дугу, снизу вверх, от пола и до потолка. Лезвие разрезало Генриха напополам, а затем, не останавливаясь, перехватило брошенный французом предмет.

Дом вздрогнул, словно от могучего удара — это нашла выход заключенная в филактерии злобная магическая сила.

В наступившей тишине на пол со звоном упали и резво разлетелись в разные стороны две половинки разрубленного обручального кольца.

Зеленый огонь, вырывавшийся из ран на теле Генриха Радке, потух. Оборвались все богохульные связи, удерживавшие кадавра в целости. Первой рухнула вниз голова, выпавшая из разжавшейся руки. Затем в разные стороны разъехалось туловище мертвеца, рассеченное ударом корсаковской сабли.

***

В первом часу пополудни водой была залита большая часть Петербурга. Разъяренные волны свирепствовали на Дворцовой площади, которая с Невой составляла одно гигантское озеро, излившееся Невским проспектом, как широкой рекой, до самого Аничкового моста. Мойка скрылась от глаз и соединилась, подобно всем каналам, с водами, покрывавшими улицы, по которым неслись бревна, мебель, лодки, корабли и покойники. Вскоре мертвое молчание водворилось на улицах. Стихия пощадила лишь Литейную, Рождественскую и Каретную части.