Дело о пеликанах

Фредерик был упитанным и слабым, но сила и не требовалась, чтобы обращаться с его пациентом. Уложив как следует подушки, он поднял его с кресла-каталки и осторожно положил на диван, где тот и оставался без движения в течение следующих двух часов, то впадая в дремотное состояние, то глядя программу Си-Эн-Эн. Фредерик подготовил себе бутерброд с ветчиной я тарелочку с домашним печеньем и за кухонным столом погрузился в чтение “Нешнл Энкуайер”. Розенберг громко пробормотал что-то и переключил канал с помощью дистанционного управления.

Ровно в семь на столике, который Фредерик подкатил поближе к постели, был аккуратно расставлен искусно приготовленный обед. Обед Розенберга, а питался он по часам, состоял из куриного бульона, отварного картофеля и тушеного лука. Он настоял на том, чтобы есть самому, и это было не очень приятное зрелище. Поэтому Фредерик предпочел смотреть телевизор. Он наведет порядок позже.

К девяти часам его выкупали, одели в халат и хорошенько укрыли. Кровать была узкой, складной. Обычная кровать бледно-зеленого цвета из армейского госпиталя с жестким матрацем, кнопками регулирования и складывающимися поручнями, которые, по настоянию Розенберга, оставались опущенными. Она стояла в комнате за кухней, которую тридцать лет назад, еще до первого удара, он начал использовать в качестве небольшого кабинета. Теперь помещение превратилось в больничный покой с запахами антисептиков и неясным очертанием надвигающейся смерти. Рядом с кроватью стоял большой стол с больничной лампой и как минимум двадцатью бутылочками с пилюлями. Толстые тяжелые книги по законодательству в аккуратных стопках расставлены по всей комнате. Санитар сел у стола поближе в отслужившее свой век кресло с откидной спинкой. Достал бумаги и начал чтение с письма. Он будет читать, пока не услышит похрапывание — ночной ритуал. Он читал медленно, выкрикивая слова Розенбергу, который слушал, оставаясь безмолвным и не делая ни одного движения. Письмо было из дела, по которому он запишет мнение большинства. Пока он впитывал в себя каждое слово.

Спустя час после чтения и крика, когда Фредерик уже устал, судья был откинут назад в своей кровати и принял таким образом горизонтальное положение. Он слегка приподнял руку, затем его глаза закрылись. Нажав кнопку на кровати, он притушил свет. В комнате стало почти темно. Фредерик сделал резкое движение назад, и спинка кресла откинулась. Он положил письмо на пол и закрыл глаза. Розенберг похрапывал во сне.

Он не будет храпеть слишком долго.

* * *

В начале одиннадцатого, когда во всем доме было темно и тихо, в спальне слегка приоткрылась дверь стенного шкафа и оттуда появился Хамел. Обшлага его сорочки, нейлоновое кепи и шорты спортсмена-бегуна — все было яркого синего цвета: Рубашка с длинными рукавами, носки и обувь фирмы “Рибок” были белыми — королевский наряд. Отличное сочетание цветов. Хамел — любитель бега разминочным темпом. Он был чисто выбрит, а очень короткие волосы под кепи стали теперь белокурыми, почти белыми.

В спальне, как и в коридоре, темно. Ступеньки слегка скрипнули под “Рибок”. Его рост — пять футов и десять дюймов, а весил он менее ста пятидесяти фунтов, жира не было совсем. Он сохранял подтянутость и легкость, чтобы все движения были быстрыми и бесшумными. Ступеньки закончились в холле, рядом со входной дверью. Он знал, что в машине, стоящей у края тротуара сидели два агента, возможно, не наблюдающие за домом. Он знал, что Фергюсон прибыл сюда семь минут назад. Он мог слышать храп из дальней комнаты. Ожидая в стенном шкафу, он рассчитывал нанести удар раньше, до того, как приедет Фергюсон, тогда ему не придется убивать его. Само убийство не представляло никакой проблемы, но оно вызывало беспокойство относительно еще одного трупа. Хамел ошибочно полагал, что Фергюсон, возможно, заступая на дежурство, общается с санитаром. Если так, то Фергюсон обнаружит кровавую баню, и Хамел потеряет несколько часов. Поэтому он и выждал подходящего момента.

Он бесшумно проскользнул через холл. В кухне слабый свет освещал нижнюю часть комнаты, и от этого предметы казались только более опасными. Хамел проклинал себя за то, что не проверил лампу и не вывинтил ее. Такие незначительные ошибки непростительны. Он выглянул в окно, окинув взглядом двор. Он не мог видеть Фергюсона, хотя и знал, что его рост семьдесят четыре дюйма, ему шестьдесят один год, у него катаракта и он не может сразу попасть в гаражные ворота из-за своего пристрастия к винной бутыли “357”.