Дело о пустой консервной банке

– Я не мошенница! – возмутилась Дорис Уикфорд. – И я устала от такого недостойного обращения со мной. В конце концов, это была ваша идея. Не я же давала объявления о встрече с вами! Это вы дали объявление, чтобы встретиться со мной. Если от моего отца остались какие-то деньги, то они не ваши, и нет никаких оснований обставлять это таким образом, что вы совершаете акт благотворительности или щедрости. В конце концов, есть закон, есть суд, чтобы защитить в подобных случаях права людей.

Карр избегал смотреть на Дорис Уикфорд. Его взгляд был устремлен на Гао Луня.

Китаец вытянул вперед указательный палец. Ноготь на его конце выступал на добрых полдюйма. Он ткнул им в фотографию.

– Она и есть Доу Такер, – произнес он.

Карр кивнул.

Гао Лунь посмотрел на Карра:

– Мозет, ваша устала? Много работа. Много забота. Мозет, ваша пойти спать? Мозет, один-два часа. Просыпайся – карасо чувствовать. Много люди. Много говорить. Много – нет карасо.

– Не вижу оснований… – не слушая китайца, обратился Карр к Джонсу Блэйну, – оснований продолжать. Эта девушка, кажется, и в самом деле та, кого мы разыскиваем. Нам, конечно, надо будет еще раз перепроверить, но фотография Доу Такера – подлинная, сомнений нет. То, как она рассказывает о Доу и как он взял себе это имя, выглядит весьма убедительно. Принеси мне, Джонс, альбом с фотографиями из моего письменного стола в спальне.

Гао Лунь, казалось, мгновенно исчез из поля зрения хозяина, застыв словно немое изваяние. Равнодушие хозяина задело его, и казалось, весь этот сгусток энергии, отличающий его характер, затаился где-то в глубине его сильного тела, на лице же застыло выражение полного безразличия.

Блэйн стремительно отправился выполнять поручение.

– Всегда держите свои фотографии в спальне? – как бы между прочим поинтересовался Мейсон.

– Только отпечатки, – ответил Карр. – Негативы – в надежном месте. Негативы я не согласился бы отдать и за миллион долларов. О, мои китайские приключения… Это целая одиссея!.. У вас бы волосы, адвокат, встали дыбом… Я видел то, что белому человеку не разрешается вообще смотреть! Страстной храм Будды под стенами Запрещенного города, живой труп, вызванный из могилы, чтобы засвидетельствовать почтение богу Лама. Можно считать, что это гипноз, можно считать суеверием, игрой воображения, но я видел то, что совершенно не поддается объяснению и находится за пределами человеческого понимания, о чем даже не смеют и говорить. Посмотри-ка альбом, Джонс, да найди фотографии, сделанные в Шанхае осенью двадцатого года и весной двадцать первого.

Блэйн стал листать альбом.

– Этот снимок сделан на джонке, на реке Вангпу, – пояснил Карр. – На ней он довольно хорошо изображен. Покажи Мейсону, – кивнул Карр. – Хочу, чтобы он увидел.

Адвокат взглянул на фотографию, где были сфотографированы трое мужчин, сидевшие на высокой корме громадной джонки. Их лица были четко видны. За спинами мужчин просматривалась туманная полоса воды, смутные очертания берега и неясное изображение пагоды, уходящей в небо. Мужчины любезно улыбались перед фотокамерой той вынужденной бессмысленной улыбкой, которая появляется на лицах людей, подчиняющихся команде фотографа: «Улыбнитесь!» На столе перед ними стоял огромный чайник, рядом – три китайские чашки с блюдцами, на дне которых посередине можно было четко различить углубления, используемые обычно для того, чтобы устанавливать в них суповые пиалы – традиционные изделия китайского фарфора. Сзади обедавших, несколько в стороне, отрешенно глядя на человека, сидящего посередине компании, был виден китаец, в котором безошибочно можно было узнать Гао Луня. Человек в центре – несомненно, Элстон А. Карр, конечно более крепкий, на двадцать лет моложе, однако с тем же выражением холодной сосредоточенности и беспощадности во взгляде, которую бесстрастно запечатлела фотопленка. Правда, за двадцать лет произошли изменения: он похудел, на скулах натянулась кожа, под глазами обозначились мешки. Но все же в том человеке безошибочно угадывался Элстон Карр.

Справа от него сидел человек, изображенный на снимке, принесенном Мейсону Дорис Уикфорд. Сомнений не могло быть, к тому же обе фотографии, должно быть, были сделаны примерно в одно время. Пролысина, курносый нос, тонкая линия нижней губы с расходящимися от ноздрей морщинами, раздвоенный подбородок, густые брови, оттопыренные, как у летучей мыши, уши…

Третий на фотографии не мог не броситься в глаза: широкогрудый, толстошеий, с губами припухшими, тронутыми улыбкой, неподвижными глазами – все это на фотографии было отчетливо видно; глаза смотрели в камеру с тупой сосредоточенностью, так что начинало казаться: человек вынашивает какой-то зловещий план – его угрюмые мысли неизгладимо запечатлелись на лице.

– Кто он? – спросил Мейсон, пристально вглядываясь.

– Иуда, – коротко пояснил Карр, – паршивый предатель! Продал нас за тридцать сребреников, чуть не лишив меня жизни. – А взглянув на Дорис Уикфорд, добавил: – Он повинен и в смерти вашего отца. Я же никогда его не забуду… никогда.