Дело о радиоактивном кобальте

— Вы действительно предполагаете, что вор — ученик нашего класса? — спросил Голова-яйцо, то есть Амио Долен.

Этот зубрилка не принадлежал к нашему клану. Его присутствие в нашей компании объяснялось исключительно событиями дня. Но разве к нему тоже не приходила полиция? В наших глазах эта существенная деталь приближала его к нам, заставляя забыть о его школьных наградах за успехи.

— А что по-твоему, — возразил ему Сорвиголова, — могли прикарманить кобальт ребята, находившиеся на другом конце Дворца открытий?

— Правда, наш лицей находился во время демонстрации кобальта как раз возле стенда… — уступил Голова-яйцо. — Но в общем не один же наш класс там был…

— Да, именно мы, второклассники, находились ближе всего, — отрезал Андрэ Мелио, успехи которого в баскетболе определили его прозвище «Мяч». — Да, мы и никто другой, — повторил он настойчиво. — Невозможно выйти из…

Откинув назад свою курчавую голову, он подозрительно посмотрел на Долена.

— Я спрашиваю тебя, — продолжал Мяч тоном заправское го следователя, — почему ты начинаешь пришивать других?

— Что? На что ты намекаешь, — пробормотал Голова-яйцо. — Уж не думаешь ли ты…

— Я ничего не сказал, — смягчился Мяч, скривив губы. — Но надо подумать. Ты первый ученик… Тебя же подозревал инспектор, явившийся допрашивать сегодня утром?

— Это так, — поддержали остальные, отчасти, чтобы насолить Долену, отчасти, как, например, Мяч, заинтригованные тем, что Голова-яйцо мог быть заподозрен.

Долен переводил свой взгляд с одного на другого, покачивая своей слишком большой для такого тщедушного тела головой. Грусть излучали его серые глаза с покрасневшими воспаленными веками.

— Инспектор? — сказал он. — Что же, он рассуждал, как вы. Так как Долен основательно знает физику, хорошо в ней разбирается, то, может быть, он и позволил себе позабавиться и стибрил радиоактивный кобальт.

Стибрил? — передразнил его Боксер. — Это, старина, только твои собственные домыслы!

Добродушный Боксер, не располагавший никакими доказательствами, кроме давнего враждебного отношения к Долену, раскрыл рот и начал едко критиковать тех, кто был силен в области физики.

— Того, кто совершил преступление, — взорвался он, сжимая кулак, — надо арестовать! Мне неохота подыхать по той причине, что некий сумасброд забавляется тем, что уничтожает мои кровяные шарики своим радиоактивным железом.

Хотя можно было возразить Боксеру, нужно согласиться, что он выражал общие чувства. Но меня раздражало, что они бестолково перебранивались вместо того, чтобы действовать.

Правда, в течение некоторого времени у меня вертелась в голове мысль, которая, если бы ее одобрили мои друзья, могла стать плодотворной.

— Слушайте, мои сокровища, — сказал я. — Что, если прекратить спор неизвестно с кем и о чем, а самим разыскать вора?

— Он все уже разыскал, — огрызнулся Боксер. — Надо быть Головой-яйцом, чтобы стибрить кобальт! Уф!

— Брось трепаться! — возмутился я. — Я говорю вам серьезно. Что, если мы возьмемся за розыски?

— Настоящие? Как полицейские сыщики? — спросил Сорвиголова, всегда готовый схватить на лету забавную мысль.

— Настоящие! Конечно, по нашим возможностям.

— Блестяще! — воскликнул Маленький Луи, сверкая глазенками. — Мой дорогой Комар! Я в последнее время думал о твоем закате, но каюсь — есть у тебя еще порох в пороховнице!

— И нужно будет отгородиться от полиции, — добавил с энтузиазмом Жан Луна, обычно тяжелый на подъем.

В шумном одобрении Маленького Луи и Жана Луны, как мне показалось, была некоторая и личная заинтересованность. Строгий отец Маленького Луи всегда наставлял его: «Веди себя хорошо и иди прямой дорогой». Очевидно, Маленький Луи опасался посещения полиции и соприкосновений с ней по семейным соображениям. И для него было особенно важно обнаружить преступника до прихода полиции, чтобы отвести угрозу отцовского гнева.

— Ладно, — сказал я. — Значит, вы согласны с моим предложением?

— Да, да, — ответили хором товарищи.

— В таком случае следует наметить план сражения…

— Мне кажется, — сказал Долен скромно, — надо прежде всего ограничить поле наших исследований…

Хотя это было сказано несколько витиевато, замечание не было лишено здравого смысла. Ясно, что мы не могли вести следствие по делу сотен учеников лицея Генриха IV. Мы должны были выбрать нескольких. Но каким критерием, какой гипотезой руководствоваться? Став перед этим первым и тяжелым затруднением, мы молча глядели друг на друга: опустились носы, потускнели глаза. Мы были в замешательстве.

Решившись наказать нас за непосещение школы, г-жа Тереза демонстративно усадила за соседним с нами столиком только что вошедшую чету англичан. Этим она будто бы хотела сказать: «Ах, вы так. Ну, теперь задняя комната не будет уже в вашем полном распоряжении…». Мы из гордости не хотели что-либо ей доказывать, а посторонние стесняли нас. Но мы быстро поняли, что они не понимают французского языка.