Дело о Синей Бороде, или Истории людей, ставших знаменитыми персонажами

Тут следует заметить, что Волынский познакомился с Марией Добролюбовой раньше всех, сразу после ее приезда с войны. Позднее, в период ее революционной работы, имя Волынского не встречается в окружении Добролюбовой. Вероятно, он узнавал новости о ней с чужих слов. О «катастрофе», происшедшей с Марией Добролюбовой в тюрьме, ничего не известно, но факты избиений, издевательств и насилий над женщинами в тюрьмах были нередки.

О том, что Мария Добролюбова сама будто бы решила «примкнуть к террористической группе», сообщил Аркадий Руманов и назвал имя руководителя группы — В. В. Кирьяков. Однако Кирьяков был скорее теоретиком, а не боевиком, и вообще в окружении Маши не упомянуты эсеры-террористы. От кого же тогда она «получает револьвер и выходит „на акт“»?

Версию Руманова как будто подтверждает сообщение Леонида Семенова: «В Петербурге металась, готова была чуть ли не броситься в летучку, в боевой отряд с.-р., только бы скорей сгореть». Именно «готова была», но бросилась ли? Хотя потребность в самопожертвовании, конечно, была великая: «Я так жизнь люблю, так жить хочу, что от жизни отказаться, отречься готова!» — писала она.

Конечно, все могло быть. И странности действительно есть: зачем Маша заперлась в своей комнате, например? Да мало ли зачем молодая женщина может уединиться. Ее сестра пошла одеваться, вот и Маша одевалась, притом, поскольку ей предстоял медицинский осмотр, она должна была подумать, извиняюсь, о белье.

Можно допустить, что Брешко-Брешковская или другой какой-нибудь демон отправил Добролюбову на смерть, но… Точно известно, что Марию похоронили по православному обряду — панихида, отпевание и собственно похороны на престижном кладбище. Так самоубийц не хоронили. Кроме того, в открытом гробу трудно было бы скрыть следы от выстрела в голову.

Пять лет спустя Аркадий Руманов встречался с Александром Блоком. Они вспоминали Марию. После этой встречи в дневнике Блока появилась эта запись: «О Маше Добролюбовой. Главари революции слушали ее беспрекословно, будь она иначе и не погибни — ход русской революции мог бы быть иной». Но это не блоковские мысли и слова, это краткий конспект того, что говорил ему Руманов. Журналист явно преувеличил роль Марии в революции и ее авторитет среди партийных вождей. Обратим внимание на неловкое выражение «будь она иначе»: вероятно, именно за этими словами скрывалась рассказанная Румановым версия гибели Маши Добролюбовой.

Рассказ Руманова вряд ли существенно изменил отношение Блока к Добролюбовой, к революции, ее героям и героиням. Поэт и прежде был убежден: «Революция русская в ее лучших представителях — юность с нимбом вокруг лица». Ну просто портрет сестры Маши!

Думается, дело в том, что революция, как и религия, нуждалась в собственных святых и мучениках. Причем, как и в религии, разные партии выдвигали своих, конфессиональных, святых. Левые эсеры и эсеры-максималисты были самой боевой и самоотверженной частью революционного движения, понесшей наиболее тяжелые жертвы — повешенными, расстрелянными, не говоря уже о заключенных в тюрьмы и ссыльных. Они «приписали» Марию к своему сонму мучениц, из реальной биографии сотворили «житие». А вот в большевистские святцы она не вошла — религиозна, да еще террористка, а большевики официально террор осуждали. Да у них, по правде сказать, уже был полный иконостас своих святых и угодников, а впоследствии появились даже нетленные мощи.

Жизнь после Маши

В святые не избирают, в мученики не назначают. Жизнь Марии Добролюбовой и без того необыкновенна, и чужие подвиги или, наоборот, преступления — ей ни к чему.

Те, кто близко знал ее, изменились, многие — сильно и навсегда.

Леонид Семенов все острее переживал лживость, двуличие «наружного мира», как он говорил. Он не раз бывал у Льва Толстого в Москве и в Ясной Поляне. Рассказ Семенова «Смертная казнь», основанный на личных его впечатлениях в Курской тюрьме, растрогал Толстого. «Я не мог говорить от слез, душивших меня, — писал старик автору. — Непременно надо стараться напечатать». Классик с большой нежностью относился к Леониду, не только как к талантливому писателю, но и как к своему последователю. Со временем Семенов стал «толстовцем» в большей степени, чем сам Толстой. Он жил в деревнях, работал батраком у зажиточных крестьян. Некоторое время провел в Самарской губернии в секте, основанной братом Маши — Александром Добролюбовым. Не раз его привлекали к суду по обвинению в кощунстве и уклонении от воинской повинности.

В 1914 году, после смерти деда, Леонид получил достаточный участок земли и завел образцовое хуторское хозяйство. Постепенно вернулся к православию, дважды посещал Оптину пустынь, беседовал со старцами. Мечтал принять монашеский постриг или стать священником.

В конце 1917 года вокруг бывшего имения Семеновых-Тян-Шанских свирепствовали банды. В октябре был тяжело ранен в голову старший брат Леонида — Рафаил.