Дело о смерти и меде

Старик Гао промолчал. Он пришел к родственнику, чтобы прикупить ведерко второсортных сот, поврежденных или раскрытых, таких, которые нельзя долго хранить. Он взял их дешево — на корм собственным пчелам, а если и запродал часть в своей деревеньке, так ведь никто и не пронюхал. Мужчины пили чай в хижине двоюродного брата на склоне холма. С ранней весны, когда первый мед только начинал прибывать, и до первых морозов родственник покидал свой деревенский дом, переселялся в горную хижину и проводил день и ночь рядом с ульями из страха быть обворованным. Его жена и дети носили соты и бутылки со снежно-нефритовым медом под гору на продажу.

Старик Гао не боялся воров. Блестящие черные пчелы из его ульев не станут проявлять милосердие к побеспокоившим их незнакомцам. Он спал в деревне, если то была не пора сбора меда.

— Я пошлю его к тебе, — говорил родственник. — Ответь на его вопросы, покажи своих пчел, и он раскошелится.

— Он говорит по-нашему?

— На ужасающем наречии. Он рассказывал, что обучался языку у матросов, а те по большей части из Кантона. Но он быстро учится, несмотря на старость.

Старик Гао что-то проворчал: матросы ему неинтересны. То было позднее утро, впереди маячила перспектива четырехчасовой прогулки через долину к деревне под полуденным солнцем. Он допил чай. Такого чая Старик Гао никогда не мог себе позволить.

На следующий день в деревенский дом Старика Гао зашел мальчик и сообщил, что некто — огромный иностранец — желает его видеть. Старик Гао лишь вздохнул. Он поплелся за мальчишкой через деревню, но вскоре тот забежал вперед и скрылся из вида.

Старик Гао встретил незнакомца попивающим чай на крыльце дома вдовы Жанг. Лет пятьдесят назад Старик Гао знался с ее матерью, подругой его жены. Прошло много лет с тех пор, как она умерла. Старик Гао не верил, что кто-то из знавших его жену до сих пор оставался в живых. Вдова Жанг подала ему чашку и представила пожилому варвару, который снял свой мешок и присел за низкий столик.

Они потягивали чай.

— Я хотел бы увидеть ваших пчел, — сообщил варвар.

* * *

Смерть Майкрофта означала гибель Империи, но кроме нас двоих об этом никто не догадывался. Он лежал в тусклой комнате, накрытый лишь простыней, как будто готовился превратится в вульгарного призрака. Для полноты впечатления не хватало лишь дырок для глаз в покрывале.

Я полагал, что болезнь истощит его, но он, казалось, даже увеличился в размерах. Распухшие пальцы напоминали ливерные колбаски.

— Добрый вечер, Майкрофт, — поздоровался я, — доктор Хопкинс сказал, что тебе осталось жить пару недель, и особенно просил, чтобы я ни в коем случае не передавал тебе эту информацию.

— Доктор Хопкинс — болван, — возразил Майкрофт. Слова его чередовались громкими вздохами с присвистом, — я не дотяну и до пятницы.

— Хотя бы до субботы, — предположил я.

— Ты всегда отличался оптимизмом. Нет, в четверг вечером я обращусь в пособие по практической геометрии для Хопкинса и устроителей похорон от Снигзби и Малтерсона. Им предстоит поломать голову над выносом моего тела из комнаты и здания, учитывая узость здешних дверей и коридоров.

— Мне приходил в голову этот вопрос, — согласился я, — в особенности настораживает лестница. Но они вынут фрамугу и опустят тебя на землю на манер рояля.

Майкрофт прохрипел:

— Мне пятьдесят четыре года, Шерлок. В мой голове — все Британское правительство. Я — не о ерунде вроде количества бюллетеней и предвыборных речей, но о деле, о самой сути. Никто, кроме меня, не представляет, что общего между передвижениями войск в горах Афганистана и безлюдными пейзажами Северного Уэльса. Никто, кроме меня, не видит картины в целом. Представляешь, какой бардак эти болваны или их последователи устроят из обретения Индией независимости?

— Индия станет независимой? — никогда ранее я не задумывался над таким вопросом.

— Неизбежно. Лет через тридцать, самое большее. Я не так давно написал несколько записок на эту тему. И на многие другие темы. Записку относительно русской революции — она произойдет в ближайшее десятилетие, зуб даю — относительно немецкого вопроса, относительно… и еще всякие. Даже не надеюсь, что их прочитают и — тем более — поймут, — снова хрип. Легкие брата скрипели, как форточки опустевшего дома. — Знаешь, если бы я выжил, Британская Империя просуществовала бы еще тысячу лет, неся мир и благополучие всем нациям.

Раньше, когда мы были моложе, и — особенно — в детстве, услышав от Майкрофта нечто столь же высокопарное, я бы непременно вставил колкость. Но не теперь, не перед смертным одром. Я понимал: он не об окружающей нас Империи, не о порочном, безнадежном обществе прочных, безнадежных людей, но воображаемой идеальной Британской Империи, о всепобеждающей силе цивилизации и всеобщего благосостояния.

Я не верю и никогда не верил в государство. Я верил в Майкрофта.

Майкрофт Холмс. Четырех и пятидесяти лет от роду. Он увидел новый век, но Королева переживет его на несколько месяцев. Она почти на тридцать лет старше него, воистину — старая перечница. Я задумался, можно ли было избежать столь прискорбного финала.