ДЕЛО «ПЕСТРЫХ»

— Да, неудача. Крупная, надо сказать, неудача. И все же игра стоит свеч. Зверь редкий и опасный. Вот как подумаю, что такой еще на свободе, — задумчиво продолжал Сандлер, опускаясь в кресло, — так злость берет и, знаете, боюсь…

Саша удивленно вскинул на него свои рыжеватые глаза. Сандлер перехватил его взгляд, усмехнулся и с искренней горечью продолжал:

— Да, боюсь, ничего не поделаешь. Только подумайте: он каждую минуту действует, каждую минуту кто-то может быть убит, кто-то ограблен, кто-то из хороших, честных, наших людей. Мало этого. Он еще и кого-то втягивает сейчас в свои преступные дела, калечит жизнь, губит. Тут, знаете, последний покой потеряешь. А добавьте ответственность? Ведь если не мы, то кто обезвредит такого? Только мы, мы и никто другой.

Зотов нахмурился и полез за папиросой. А Саша поймал себя на мысли, что он просто-напросто перестанет себя уважать, если не поймает злобного, неуловимого человека по кличке Папаша. И он озабоченно, с несвойственной ему серьезностью воскликнул:

— Что же делать, товарищ полковник? Ведь надо что-то сейчас же предпринимать!

— Надо искать, — убежденно ответил Сандлер. — Немедленно искать новые пути, новых людей. И во что бы то ни стало найти. Понятно?

ГЛАВА V

ПО НОВОМУ СЛЕДУ

Большая длинная комната красного уголка наполнялась медленно. Из всех отделов подходили и подходили люди. Пришли не только комсомольцы, но и многие коммунисты.

На повестке дня комсомольского собрания стоял один вопрос: «Персональное дело комсомольцев С. Коршунова и А. Лобанова». Само дело уже не было секретом: со вчерашнего дня по отделам разослали приказ начальника управления Силантьева. За грубое нарушение дисциплины при выполнении важного задания Коршунову и Лобанову объявлялся строгий выговор.

Сергей сидел один в углу, держа перед глазами потрепанный номер «Огонька». Лицо его было чуть бледнее обычного.

Люди кругом стояли, сидели, курили, оживленно переговаривались между собой, смеялись. Но никто не подходил к Сергею, не расспрашивал, не подбадривал, не выражал сочувствия.

Вот сидит за столом Володя Мезенцев, секретарь комсомольского бюро, и что-то говорит Воронцову. «Какие они разные, даже с виду», — думает Сергей. Высокий, светловолосый, гладко расчесанный на пробор, Мезенцев, как всегда медлительный, задумчивый, а рядом — щуплый, подвижный Воронцов с небрежно зачесанными назад черными волосами, прядь которых все время спадает ему на лоб. Он поминутно отбрасывает ее порывистым движением руки, хмуро, резко бросает реплики и стряхивает пепел с папиросы на пол, а Мезенцев пододвигает ему пепельницу. И Сергею кажется, что они нарочно избегают смотреть в его сторону.

Вон Костя Гаранин молча слушает Твердохлебова, проводника служебной собаки. Толстое, обычно как будто сонное лицо Твердохлебова с мясистыми губами и маленькими заплывшими глазками сейчас оживленно; он что-то с увлечением рассказывает, наверное, о своей умнице Флейте. И снова Сергею кажется, что рассказывает он это специально, чтобы отвлечь Костю от разговора о нем, Сергее. А Костя отмалчивается. Что-то он скажет на собрании?!

Сергей видит усевшегося в стороне Зотова; он надел очки и проглядывает какие-то бумаги, неповоротливый, бритая голова блестит, как крокетный шар. В его угрюмой сосредоточенности Сергей чувствует что-то осуждающее.

«Скорей бы уже начинали», — подумал Сергей.

Но вот, наконец, Мезенцев встает.

— Будем начинать, товарищи.

Все стали шумно рассаживаться, гасить папиросы. Из коридора потянулись люди. Постепенно шум стих. Последними вошли Силантьев, Сандлер и Ремнев, секретарь партбюро управления. Они сели за стол президиума.

Мезенцев открыл собрание и предоставил слово Коршунову.

Сергей поспешно встал, привычным движением расправил под ремнем гимнастерку и в полной тишине прошел на кафедру, рядом со столом президиума. Он очень волновался. К своему выступлению он не готовился. Попробовал было, но тут же понял, что это бесполезно: что почувствует, то и скажет, это не доклад.

И вот сейчас он стоит на кафедре и не знает, с чего начать. От смущения он вдруг налил в стакан воду из графина, но, рассердившись на себя, пить не стал. Сергей остановился глазами на толстом добродушном лице Твердохлебова и чистосердечно признался, будто ему одному:

— Я не знаю, как говорить о таком тяжелом деле. В первый раз в жизни приходится так выступать.

— Ближе к делу! — крикнул кто-то.

Сергей вздрогнул. Нет, это не голос Воронцова.

Кругом недовольно зашикали.

— Не мешай человеку…

— Тебя бы туда…

— Тише, товарищи, — постучал карандашом по стакану Мезенцев.

Сергей, наконец, справился с волнением и заговорил твердо, ясно,