Дело петрушечника

— Тут сидит голубчик, уже шестнадцатый год. Ему по всем порядкам каторга полагалась, но из-за своего помешательства он к самостоятельной жизни не способен, а в лечебницу его, понятное дело, брать не хотят. Доктора из К. к нему ездить перестали, все его позабыли, вот и мыкается здесь, в одиночке. Но мы ничего, кормим его, следим, чтобы не помер ненароком. Спуску не даем, естественно! Но он в последнее время присмирел, возраст, видимо, уже не тот. А раньше кусался шибко, стервец.

— Могу я поговорить с ним?

— Да-да-да, разумеется. Мы его с утра специально в баню сводили, побрили, чтобы на человека был похож. Ну и кандалы, что поделать, пришлось на него надеть, все-таки душегуб опасный. Все давно готовы, сейчас конвойный вас к нему отведет. Если желаете, конечно.

Двое конвойных в сопровождении хмурого, пропахшего табаком тюремного врача провели Муромцева по узким гулким коридорам, пока не достигли крошечной камеры, предназначенной для допросов. Один из тюремщиков, немного повозившись с тяжелой связкой ключей, обнаружил нужный и со вздохом отпер тугой замок.

В тесной камере помещались только стол и два табурета, на одном из них, напротив, спиной к маленькому зарешеченному окошку, сидел небольшого роста, очень худой мужчина лет за пятьдесят, закованный в огромные, несоразмерно тощим конечностям, кандалы. Людожор выглядел так, словно он умирает от тяжелой болезни. Кожа его была сухой и серой, костлявые руки были покрыты язвами, тонкие губы почти не закрывали гнилые черные пеньки, оставшиеся от зубов. Несчастный непрерывно почесывался, звеня кандалами, и жевал нечто невидимое пустым ртом. При звуках отпираемого замка он приостановил судорожные движения и на пару секунд вперился взглядом в новое лицо. Муромцев, сдерживая брезгливость, посмотрел в глаза чудовищу. Они были воспаленными, мутно-болотного цвета, но зыркнули на сыщика с такой могучей немигающей злобой, что тот невольно сделал шаг назад.

— А нельзя ли снять с него кандалы? Непохоже, чтобы он готовился к побегу, а этот звон весьма раздражает и мешает допросу, — восстановив самообладание, поинтересовался у врача Муромцев. Тот с величайшим безразличием развел руками и велел конвойному:

— Хозяин — барин! Кузьменко, сними с Людожора кандалы. Он уже пару лет как не кусается, да и нечем ему. — Доктор оглядел внушительную фигуру Муромцева и довольно кивнул: — Вы мужчина крупный, совладаете с ним первое время, если что. Но караул снаружи будет, такие правила.

Тюремный доктор дождался, пока был найден подходящий ключ и кандалы были сняты с безучастного Людожора, после чего раскланялся и с явным облегчением скрылся с глаз. Муромцев, набрав в грудь воздуха, зашел в камеру и затворил за собой дверь.

Заключенный, не обращая внимания на сыщика, с наслаждением обретенной свободы расчесывал язвы на запястьях, от него едва заметно тянуло смесью тухлятины и карболки.

— И как же вам тут живется, Аким Владимирович? — намеренно спокойным голосом спросил Муромцев после длительной паузы. Услышав свое позабытое имя из прошлой жизни, Людожор замер и тупо уставился на собеседника. Потом он странно, по-бабьему хохотнул и ответил неожиданно густым и низким голосом:

— Покорнейше благодарю, что интересуетесь, живется сносно. Привык я здесь за столько лет.

За годы заключения Носачев явно истосковался по человеческому общению, он мгновенно стал чрезвычайно возбужден и словоохотлив, хотя говорил временами неразборчиво, путаясь и забывая слова. Только глаза оставались неподвижными и полными тяжелого чувства.

— Если вы с тем же вопросом, что и все остальные, — продолжил преступник, — то мой ответ — нет. Все одно, я ни о чем не жалею. Верни меня туда сейчас — все бы сотворил то же самое.

— Интересно, — проговорил Муромцев. — Но ваше раскаяние мало меня заботит. Я здесь, чтобы выслушать вас. Как оно все было на самом деле. Память сохранилась? Вы помните, как все было?

— Так, словно это было вчера, — уверенно отозвался Носачев, склонив бритую голову.

— И как же? Как же это вышло?