Дело принципа

– Ну нет, – сказала мама засмеявшись. – А ты точно такая же болтушка, как и была. Болтушка! Палец покажи – историю сочинит. Ну нет, – повторила она. – Твой папа был совсем не такой. Он был… – и она задумалась.

– Почему это был? – строго спросила я. – Он очень даже есть.

В этот момент я вспомнила, что делается в нашем доме, сейчас.

Папа есть? Или уже взаправду – был? Но мне все это показалось дурацкой шуткой. Я была совершенно уверена, что дома все в порядке.

– Он был, – тем временем тянула мама, – он был остроумен, изящен, красив, наконец. Богат, с хорошей фамилией. Хотя не граф и даже не барон. Но все равно фамилия хорошая. Хотя, если честно, – засмеялась мама, – я все-таки чуточку сомневаюсь, что рыцарь Далмитц из свиты Генриха Четвертого и есть родоначальник…

– Пустое, – перебила я. – Он тоже сомневается, что у Танкмара, сына Хатебурги фон Мерзебург были дети, даже незаконные. Впрочем, истина – это большая корзина сомнений, среди которых встречается… – я нарочно протянула паузу, – среди которых встречается… встречается и самое настоящее, сознательное, беспримесное вранье!

– Сама придумала? – спросила мама.

– Нет, – сказала я. – Это модный философ Рихард Гильфердинг, из молодых друзей поэта Стефана Георге, в кружок которого входит Гуго фон Гофмансталь – тот самый, на чтении стихов которого вы познакомились с папой.

– Сама придумала? – снова спросила мама.

– Ну да, – сказала я. – Вот прямо сейчас. Импровизация.

– Болтушка, я же говорю, – улыбнулась мама.

Мне даже показалось, что она ласково на меня посмотрела.

– Мало, мамочка, мало. Изящный, воспитанный, красивый, с хорошей фамилией. Ты еще скажи «кучер у него статный и экипаж модный». А где же это самое?

– Что? – спросила мама.

– Забыла слово, – сказала я. – Ну, это, как его, на букву «л»…

– Глупо, – сказала мама.

– Ну почему? Он ведь правда был в тебя влюблен. У него все в душе трепетало. – Я помахала рукой возле сердца. – А ты говоришь пустые слова – красивый, изящный, с хорошими манерами.

– Чего ты от меня хочешь? – возмутилась мама. – Чтобы я тебе сейчас рассказывала, как я влюбилась в твоего отца? Как у меня тоже вот здесь трепетало? Как я писала ему письма, шептала его имя? А в театре или поэтическом салоне искала его в толпе, стараясь не слишком сильно вытягивать шею и не краснеть пунцовыми пятнами, когда он входит в зал? Ведь я же графиня фон Мерзебург! Я не могу себя вести как влюбленная белошвейка! Или ты хочешь, чтобы я сказала, что я бесчувственная, холодая и расчетливая, что он мне ни капельки не нравился, но, увидев влюбленного богатого аристократа, я трезво и спокойно рассудила, что вот мне уже двадцать два, хороших предложений пока не было и вот, значит, хватай, что в руки катится? Что ты хочешь услышать?

– Я хочу услышать, как было на самом деле, – сказала я.

– А я не знаю, как было на самом деле! – даже с некоторой злостью сказала мама. – И кому какое дело, как это на самом деле? И есть ли оно на свете – это самое ваше хваленое «самое дело»? Вот ты! Как ты на самом деле ко мне относишься? – спросила она. – Почему ты за все это время, ну, не за всё, а лет с двенадцати начиная, почему ты ни разу не написала мне письмо?

– Куда? – спросила я. – Я спрашивала у госпожи Антонеску твой адрес. Она ответила, – и тут я скорчила самую ужасную из всех своих рож, – что честь не велит ей выдать твой адрес. А мы же с тобой понимаем, что выше чести на свете нет ничего! – Я привела щеки и губы в нормальное положение и сказала: – Так что сама видишь, твой упрек не годится.

– Да я и не собираюсь тебя упрекать, – отступила мама. – Но ты могла хотя бы госпоже Антонеску передать, что ты скучаешь. Да, да, ты не знала, что госпожа Антонеску пишет мне письма каждый день. Ты узнала об этом в самый последний день. Хорошо, хорошо. Но она могла написать: «Далли все время о вас спрашивает, графиня. Она скучает без матери. Она нашла ваш портрет в старом альбоме. Она расспрашивает отца о вашей свадьбе» – и так далее, и все такое прочее. Если девочка тоскует по своей маме, то ее гувернантка всегда заметит это. Если бы ты скучала по мне, госпожа Антонеску это бы увидела и обязательно мне написала.

– Это вопрос не ко мне, – сказала я. – Это вопрос к гувернантке. К госпоже Антонеску, я имею в виду. На самом деле я, конечно, по тебе скучала, – сказала я. – Ну, может быть, не так, как дочери приличествует скучать по матери. Я не расспрашивала про свадьбу и не искала твоих фотографий. Твоя фотография была только одна – свадебная, и притом одиночная. Очень странно. Если ты, конечно, это помнишь. У вас ведь с папой не было общей свадебной фотографии, где вы стоите под ручку. Две отдельные. Папа во фраке и ты в белом платье. Два снимка. В двух рамочках красного дерева с бронзовыми украшениями, в этом омерзительном стиле модерн. Они до сих пор стоят в книжном шкафу в дедушкиной комнате. Дедушка умер, это ведь при тебе случилось, но его комнату мы сохраняем.

– Я знаю, – сказала мама. – Госпожа Антонеску мне писала.