Дело совести

Само по себе обращение к «метафизической», «с намеком на Бога» тематике — никоим образом не редкость. По крайней мере, для человека, жившего за пределами СССР. Это нам, обитателям страны, с территории которой вождь всех времен и народов поклялся изгнать Бога (причем в намерении своем изрядно преуспел), художественная литература вообще, а уж фантастика с ее рационализмом — в первую очередь, представлялась делом сугубо, так сказать, секулярным. Пожалуй, за всю историю советской НФ мне приходит на память не больше двух-трех повестей и рассказов, затрагивающих проблемы души, веры и религии иначе, нежели в тоне ироническом, если не саркастическом. Наследники воинствующего атеизма XIX столетия (так и не ставшего в западном мире всеобщим), а в XX веке благополучно изжитого, мы в подавляющем большинстве были просто неспособны взирать на окружающее иначе… Иное дело в странах, где с Богом спорили, отрицали Его, как Бертран Рассел, но никогда не объявляли ему и церкви (за исключением кровавой поры Французской революции) тотальной войны.

Кстати, именно по этой причине диковинности таким успехом пользовался любителей фантастики роман Уолтера М.Миллера-мл. «Гимн Лейбовичу», уже в конце шестидесятых ходивший по рукам в машинописных самиздатовских переводах, а в годы перестройки незамедлительно выпущенный немалыми тиражами. Спору нет, роман хорош и вполне по заслугам получил в 1960 году премию «Хьюго». Однако для нас-то были важны не столько литературные достоинства, малоощутимые в силу более чем сомнительных достоинств любительского перевода, сколько непривычный, неожиданный, а потому неистребимо привлекательный взгляд на мир.

Да что говорить! А разве феноменальный успех эпопеи Дж. Р.Р.Толкина произрастает не из католической парадигмы, заложенной не в ткань даже, но в самые потаенные недра повествования? Во «Властелине колец» при всем желании не обнаружить и намека на дидактику или проповедь, однако религиозное мироощущение образует как бы ядро вымышленного мира Средиземья. Именно оно суть непомерная масса, порождающая силу тяготения на поверхности; гравитация же — материя тонкая, не пощупаешь, но попробуй-ка избежать ее влияния…

А сказочные «Хроники Нарнии» и научно-фантастическая «Космическая трилогия» современника и доброго приятеля Толкина, Клайва Льюиса? Да, их читают куда меньше, нежели Толкина (хотя, справедливости ради, — читают-таки!), но это уже иной вопрос, вопрос литературного дарования…

Словом, для всего европео-христианского мира обращение к метафизической проблематике всегда было и остается нормой — даже не религиозной по сути своей, а общекультурной.

То же и Блиш. С ним, правда, не все так просто.

«Дело совести» откровенно распадается на две части — «литианскую» и «земную» линии (следы все той же «сборки»). Причем земная линия, пожалуй, менее интересна, невзирая на оригинальные социологические построения. Одна «выросшая из гонки убежищ катакомбная экономика» чего стоит!

Но мы уже пережили времена, отнесенные Блишем в будущее, отчего написанное воспринимается не как фантастика-прогностика, а скорее как альтернативная история (что ж, тоже, замечу, более чем достойный жанр).

Но бунтаря Эгтверчи, увы, вскоре едва ли не полностью затмил куда более сложный образ героя романа Роберта Э.Хайнлайна «Пришлец в стране чужой» (1961, премия «Хьюго 1962 года).

Что ж остается?

На славу продуманный мир Литии, прекрасно рассказанная, увлекательная история и — религиозная проблематика.

С этой последней прекрасно разобрался в своей «Фантастике и футурологии» один из величайших фантастов XX века Станислав Лем, поляк и, следовательно, человек, католичеству не чуждый, начинавший литературную деятельность, кстати, сотрудничая в католической газете.

По замыслу Блиша литиане — атеисты, однако поступают всегда правильно, то есть нравственно; лишенные типично земных конфликтов, они справедливы, не воюют, не творят ни индивидуального, ни тем более коллективного зла; в то же время они не могут представить никакого трансцендентного обоснования своих моральных норм, каковые приняли бездоказательно (и в самом деле, чрезвычайно трудно эмпирически доказать постулаты любого этического кодекса, потому-то любой из них и зиждется на аксиомах). Отцу-иезуиту Руис-Санчесу отсутствие метафизической санкции этики кажется чудовищным.

Как отмечает Лем, вторая линия атаки ученого отца представляется еще менее убедительной. Адресат здесь — эволюция. Впадая в ересь манихейства, Руис-Санчес был вынужден смущенно признать, что сатана обладает творческой силой. В частности, он столько напортил в деле Сотворения с расчетом, что казалось, будто онтогенез (говоря словами Геккеля, а не Блиша) является палингенезом филогенеза (то есть личным развитием каждый организм повторяет поочередные этапы эволюции всего эволюционного ряда, опередившего его во времени). Ибо речь идет об обмане, долженствующим убедить нас, будто естественный ход эволюции был якобы естественным. На Земле сатана проделал это лишь едва-едва, тогда как на Литии — предельно наглядно.