Дело в стиле винтаж

— Шестого января я вернулась в Лондон и позвонила Эмме, но она не взяла трубку. Не ответила и по мобильному. Я посылала ей сообщения и электронные письма — все безрезультатно. Ее ассистентка Шин была в отъезде и ничем не могла мне помочь. Тогда я позвонила маме Эммы, Дафне. Она сказала, что Эмма три дня назад решила поехать в Южную Африку навестить друзей, и там, где она находится — в Трансваале, — мобильные принимают плохо. Дафна спросила, все ли у Эммы в порядке — в последнее время она казалась очень расстроенной, но не говорила почему. Я притворилась, будто не знаю, в чем дело. Дафна добавила, что у Эммы иногда бывает плохое настроение и нужно просто переждать такие моменты. Чувствуя себя законченной лицемеркой, я согласилась.

— Вы получали известия от Эммы, когда она была в Южной Африке?

— Нет. Но знала, что в третью неделю января она вернулась, поскольку пришел ответ на приглашение в честь нашей с Гаем помолвки. Вечеринка должна была состояться в следующую субботу. Она выражала свое сожаление.

— Это, должно быть, причинило вам боль.

— Да, — пробормотала я. — Не могу передать, какую сильную. Затем настал День святого Валентина… — Я помолчала. — Гай заказал столик в кафе «Блюберд», неподалеку от его квартиры в Челси. И мы как раз собирались выходить, как вдруг позвонила Эмма — впервые с Нового года. Ее голос показался мне немного странным — словно ей не хватает воздуха, — и я спросила, все ли с ней в порядке. Она ответила, что чувствует себя «ужасно». Она едва говорила, словно болела гриппом. Я спросила, принимает ли она лекарства, и Эмма ответила, что выпила парацетамол. Ей «так плохо», добавила она, и «хочется умереть». Я встревожилась и сказала, что навещу ее. И услышала шепот Эммы: «Правда? Ты придешь, Фиби? Пожалуйста, приходи». Я пообещала быть у нее через полчаса.

Закрыв телефон, я увидела, как сильно расстроен Гай. «Я заказал прекрасный праздничный ужин и желаю им насладиться», — сказал он. Кроме того, Гай не верил, будто Эмме действительно очень плохо. «Ты же знаешь, как она склонна все преувеличивать, — заявил он. — Наверное, просто ищет внимания». Я настаивала, что у Эммы действительно больной голос и сейчас многие болеют гриппом. «Я хорошо знаю Эмму, и у нее скорее всего просто сильная простуда», — ответил Гай. И добавил, что моя реакция неадекватна из-за неуместного чувства вины — мол, это Эмма должна чувствовать себя виноватой. Она три месяца дулась и даже не пришла на помолвку. Я собиралась ехать к ней немедленно, ведь Эмма легкоранимый человек, с которым надо обращаться осторожно. Гай ответил, что устал от этой «сумасшедшей модистки», как он ее называл. «Мы идем ужинать», — сказал он и надел пальто.

Интуиция подсказывала мне, что я должна ехать к Эмме, но мне была невыносима мысль о ссоре с Гаем. Помню, я стояла, теребила обручальное кольцо и говорила: «Я просто не знаю, что делать…» Затем, в качестве компромисса, Гай предложил поужинать, а по возвращении позвонить Эмме. Поскольку мы уходили ненадолго, я согласилась. И мы пошли в «Блюберд», и говорили о свадьбе, которая должна была состояться в феврале. Так странно теперь думать об этом…

— Вы сильно печалитесь?

Я посмотрела на миссис Белл.

— Это странно, но я… почти ничего не чувствую… А когда в половине одиннадцатого мы вернулись в квартиру Гая, я позвонила Эмме. Услышав мой голос, она заплакала. Жалела, что огорчила нас с Гаем и была плохой подругой. «Тебе не о чем беспокоиться, я тебя не оставлю», — ответила я. — На глаза навернулись слезы. — «Сегодня ночью, Фиби?» — прошептала Эмма. «Сегодня ночью», — повторила я и посмотрела на Гая, но он покачал головой, изображая пьяного за рулем. Я поняла, что действительно перебрала спиртного, и сказала Эмме… Я сказала ей… что приду утром. — Я помолчала. — Сначала Эмма ничего не ответила, потом я услышала ее голос: «…Теперь спать». И сказала: «Да, иди спать — я приеду к тебе рано утром. Хороших тебе снов, Эм».

Я посмотрела на шляпную коробку. Тюльпаны и колокольчики расплывались перед глазами.

— Я проснулась в шесть с каким-то странным чувством. Хотела позвонить Эмме, но решила не будить и поехала в Мэрилбоун. Припарковавшись возле дома на Ноттингэм-стрит, который она снимала, я достала из тайника запасной ключ и вошла. Дом выглядел очень запущенным. На коврике лежала груда почты. Кухонная раковина была забита грязной посудой.

Я впервые оказалась у Эммы после того рокового ужина. Стоя там, я вспомнила смятение, которое почувствовала, когда Эмма познакомила нас с Гаем, и эйфорию, охватившую меня после его звонка. «Наша дружба прошла тяжкие испытания, но теперь все будет хорошо», — подумала я. В гостиной тоже был страшный беспорядок: на диване лежали полотенца, а корзину для бумаг переполняли использованные салфетки и пустые бутылки из-под воды. Эмме явно нездоровилось. Я поднялась по узкой лестнице мимо фотографий моделей в ее очаровательных шляпах и остановилась у двери в спальню. Там было тихо, и я, помню, почувствовала облегчение: значит, Эмма спит, а это для нее самое хорошее.