Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

Детство Пастернака было наполнено и музыкой. Его мать, в девичестве Розалия Кауфман, была необычайно одаренным ребенком, которая, впервые подойдя к фортепиано в пятилетнем возрасте, великолепно воспроизвела пьесы, которые играл ее кузен, просто наблюдая за ним. Роза, как ее называли, была дочерью богатого одесского монополиста по продаже сельтерской воды. Первый сольный концерт она дала в восемь лет, в одиннадцать получала восторженные отклики в местной прессе, а через два года объездила с гастролями юг России. Она выступала в Санкт-Петербурге, училась в Вене и была принята преподавателем музыки в Одесскую консерваторию еще до того, как ей исполнилось двадцать. «Мама была музыка[53], — писала ее дочь Лидия. — Возможно, были более искусные виртуозы, более блестящие исполнители, но никто не проникал глубже в суть, не умел подхватить неосязаемое, не поддающееся анализу, что заставляет разрыдаться при первом аккорде, при каждом порыве чистой радости и экстаза». Сделать карьеру пианистки Розе помешали тревожность, больное сердце и брак. С Леонидом Пастернаком она познакомилась в 1886 году в Одессе; они поженились в Москве, в феврале 1889 года. На следующий год родился Борис. Его брат Александр родился в 1893 году, Жозефина в 1900-м, а Лидия — в 1902 году.

В двенадцать лет Борис представлял себя в будущем пианистом и композитором. «Жажда импровизации[54] и композиции зажглась во мне и переросла в страсть». Он отказался от мысли стать композитором, узнав, что его игре не хватает блеска и природного чутья, свойственного некоторым выдающимся исполнителям, которых он боготворил, например Скрябину. Пастернак не мог вынести возможности того, что он не станет великим. В детстве он привык к тому, что он — лучший и первый; он не сомневался в своих способностях, как духовных, так и физических. Как-то летом, в деревне, увидев, как крестьянские девочки ездят на неоседланных лошадях, Борис убедил себя в том, что тоже может ездить верхом без седла. Ему не терпелось проверить себя. Когда он наконец убедил девочку дать ему прокатиться на ее лошади, двенадцатилетнего мальчика сбросила испуганная кобыла; он упал в реку и сломал правую ногу. Впоследствии правая нога у него стала немного короче левой. Из-за хромоты, которую он почти всю жизнь скрывал, его не призвали на военную службу во время Первой мировой войны. По словам брата, его природные таланты[55] «подтвердили в нем сильную веру в собственные силы, в свои способности и в свою судьбу». Второе место он отвергал в припадке обиды и забывал. «Я презирал все нетворческое[56], любую нудную, тяжелую работу, самоуверенно полагая, что в таких делах могу судить, — писал Пастернак много лет спустя. — В реальной жизни, думал я, все должно быть чудом, все должно быть предопределено свыше, ничто не должно быть создано или запланировано нарочно, ничто не должно делаться по чьему-то капризу». Забросив фортепиано, он обратился к поэзии.

Учась в Московском университете, где он занимался правом, а затем философией, и окончив курс с отличием, Пастернак посещал салон молодых писателей, музыкантов и поэтов — «пьяное сообщество»[57], где пили чай с ромом и совершались художественные эксперименты и открытия. Москва была полна частично совпадающими и враждующими салонами, образовавшимися вокруг противоборствующих философских и художественных течений, и Пастернак был их пылким, хотя и не слишком известным участником. «Они не подозревали[58], что перед ними большой поэт, и пока относились к нему как к любопытному курьезу, не придавая ему серьезного значения», — вспоминал его друг Константин Локс. Цветаева, слушавшая, как Пастернак читал свои стихи, писала, что он «говорил… глухо[59] и почти все стихи забывал. Отчужденностью на эстраде явно напоминал Блока. Было впечатление мучительной сосредоточенности, хотелось — как вагон, который не идет — подтолкнуть… «Да ну же…», и, так как ни одного слова так и не дошло (какая-то бормота, точно медведь просыпается), нетерпеливая мысль: «Господи, зачем так мучить себя и других!» Его кузина Ольга Фрейденберг считала, что Пастернак «не от мира сего»[60], называла его рассеянным и эгоцентричным: «Говорил, как обычно, один Боря»[61], — записала Ольга в своем дневнике после долгой совместной прогулки.