Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

Летом по поручению Шведской академии к Пастернаку в Переделкино приехал шведский критик Эрик Местертон. Они говорили о возможном присуждении Пастернаку Нобелевской премии и о том, чем это грозит писателю. Кроме того, Местертон встретился с Сурковым; вернувшись в Швецию, он сказал Эстерлингу, что премию нужно дать Пастернаку[561], несмотря на политические осложнения для автора в Москве. Пастернак ошибочно полагал[562], что Шведская академия не сделает его лауреатом премии без согласия советских властей, — на что, как он считал, они никогда не пойдут. Он продолжал встречаться с другими гостями из Швеции и говорил им, что «он не испытывает сомнений[563] относительно получения премии». Пастернак продолжал подчеркивать вечные ценности в своем творчестве и свою отстраненность от полемики холодной войны. «В нашу эпоху мировых войн[564], в наш атомный век… мы поняли, что мы гости на этой земле, путешественники между двумя станциями, — говорил он Нильсу Оке Нильссону, шведскому слависту, близкому к академическим кругам. — Мы должны открыть блаженство внутри нас. За время нашей короткой жизни мы должны найти просветление, связь с жизнью, которая… столь кратка. Иначе мы не можем жить!»

Иногда казалось, что Пастернак в замешательстве от неясных перспектив. Он писал сестре: «Хотелось бы мне, чтобы это произошло через год[565], не раньше. Будет столько нежелательных осложнений». Он чувствовал, что послабления со стороны властей «временные» и что за официальным молчанием кроется растущая враждебность.

Тревожился он в основном про себя или в разговорах с близкими. В то лето к нему приезжало много гостей из-за рубежа; с ними Пастернак был весьма красноречив и иногда как будто забывал о том, что за ним следят. «Он несколько раз ссылался[566] на советский образ жизни с усмешкой: «Все это…» — и беззаботно махал в сторону окон», — вспоминал британский ученый Роналд Хингли. Когда Хингли признался Пастернаку, что нервничает из-за лекции, которую ему предстояло прочесть в Московском университете, Пастернак развеял его страхи: «Не важно; пусть посмотрят на свободного человека». Но, когда Хингли и Пастернак, беседовавшие в кабинете наверху, увидели в окно, как мимо дома несколько раз проехал черный автомобиль, Пастернак похолодел.

Друзья в России боялись за него. Чуковский просил Пастернака, чтобы тот не ходил читать свои стихи в переделкинский Дом творчества. Он боялся, что некоторые из присутствующих сделают из его выступления «громчайший скандал[567] — и скандал этот будет на руку Суркову». Осенью того же года на вечере итальянской поэзии Суркова спросили, почему нет Пастернака. Сурков ответил, что Пастернак «написал антисоветский роман[568], направленный против духа революции, и послал его за границу для издания».

В сентябре Эстерлинг выступал перед членами Шведской академии и призывал их выбрать Пастернака, не волнуясь о политических последствиях. «Я настоятельно рекомендую его кандидатуру и считаю, что, если она наберет большинство голосов, академия сможет принять решение со спокойной совестью — независимо от временных трудностей, связанных с тем, что роман Пастернака пока не может выйти в Советском Союзе». Пытаясь в последнюю минуту отложить присуждение премии хотя бы на год, друг Пастернака немецкая поэтесса Ренате Швейцер 19 октября разослала письмо членам Шведской академии, к которому приложила копию страницы из письма, отправленного ей Пастернаком. Пастернак писал: «…один неуместный шаг — и самые близкие тебе люди обречены будут страдать от зависти, презрения, раненой гордости и разочарования других, и вновь откроются старые сердечные раны». Швейцер просила комитет отложить присуждение премии Пастернаку на год. Перед окончательным голосованием Эстерлинг пустил письмо по рукам, но предупредил собравшихся, что предполагаемое письмо Пастернака не подписано и, кроме того, его текст противоречит тому, что говорили ему Местертон и Нильссон[569], посетившие Пастернака летом.

Академики проголосовали за Пастернака единогласно. Но, в виде реверанса в сторону Москвы, решено было не упоминать «Доктора Живаго». В окончательном решении о присуждении премии Пастернаку говорилось: «За выдающиеся достижения как в современной поэзии, так и в области русской повествовательной традиции». Но «Доктор Живаго» был отмечен в официальном замечании Эстерлинга: «В самом деле, огромное достижение[570] завершить труд такого достоинства при таких трудных обстоятельствах, над всеми политическими границами и скорее аполитичный в своем всецело человечном взгляде».