Дельцы.Том I. Книги I-III

На кровати, помѣщавшейся за перегородкой кабинета, съ чисто-холостымъ безпорядкомъ, лежалъ очень красивый малый, почти такихъ же лѣтъ, какъ Борщовъ, но совершенно другой наружности. Это былъ брюнетъ, съ длинными, невьющимися волосами и бородой, подстриженной à la Jesus. Русскіе съ такими изящными чертами попадаются очень рѣдко. Въ лицѣ была особая симпатичность облика и отдѣльныя черты выдерживали самый строгій разборъ. Лобъ необыкновенно скрашивался тонко проведенными бровями. Темно-каріе глаза, не очень большіе, глядѣли ласково, съ своебразнымъ заигрываніемъ. Въ особенности изящны были ротъ, носъ и красныя губы. Вся голова красиво сидѣла на широкой и нѣсколько выдавшейся груди. Но въ лицѣ сказывалась нѣкоторая измятость, а въ глазахъ краснота.

— Сельтерской воды изволили потребовать, — спросилъ Борщовъ, садясь на кровать. — Иль опохмѣлиться?

— Что вы, опохмѣлиться! Развѣ мы пьянствуемъ? Такъ, легкую реставрацію, больше отъ желудочнаго катарра…

— И отъ иныхъ причинъ, — добавилъ Борщовъ.

— Ну, пожалуй, и отъ другихъ причинъ.

— А вы вотъ что мнѣ скажите: съ какою вы теперь литературною лавочкой дружбу ведете?

— Всѣ онѣ мнѣ надоѣли, я мѣсяца полтора нигдѣ не былъ.

— На счетъ чего же больше прохаживались? На счетъ женскаго пола?

— Женскій полъ — женскимъ поломъ. Это своей полосой идетъ. Теперь же время весеннее.

— Циникъ.

— Вотъ тебѣ здравствуй! Не всѣмъ же быть такимъ Іосифомъ Прекраснымъ, какъ вы, добрѣйшій Павелъ Михаиловичъ. Я эллинъ, Алкивіадъ, въ нѣкоторомъ смыслѣ.

— И гордитесь этимъ?

— И горжусь. И почему же мнѣ не гордиться? Среди общей кислятины я, какъ умѣю, сбираю плоды съ своей смоковницы. Но вы не думайте, голубчикъ, что я все это время удалялся подъ сѣнь струй.

Алексѣй Николаевичъ хлебнулъ чаю и перемѣнилъ лежачее положеніе на полулежачее. Онъ немножко прищурился и, перемѣнивъ тонъ, сказалъ:

— Нѣкоторая идея у меня зародилась.

— Жениться, что-ль, задумали? — спросилъ Борщовъ, дотронувшись до его плеча: — пора бы покончить всѣ безобразія.

— Какая тутъ женитьба! Не женитьбой пахнетъ. Да вы что такъ-то сидите; не хотите-ли чашечку съ ромомъ? Или же закусить чего? Я сейчасъ прикажу Прасковьѣ.

— Не хочу я ничего. Говорите, какая васъ осѣнила идея?

— Согласны въ съ тѣмъ, что публицистикой у насъ заниматься нельзя, что такъ называемые вопросы — все это верченіе бѣлки въ клѣткѣ? Никому нѣтъ никакого дѣла до того, что пережевывается въ скучнѣйшихъ передовыхъ статьяхъ и въ пухлѣйшихъ журнальныхъ статьяхъ. Никому!

— Позвольте, однако, — остановилъ Борщовъ.

— Примолчите, дайте мнѣ излиться. Единственный живой нервъ нашего общества — это искусство. Все остальное напускное. Что заставляетъ говорить о себѣ? Романъ, повѣсть, комедія, актеръ, пѣвица, картина, статуя! Въ нихъ только и выражается наша духовная физіономія. А что-жь мы видимъ въ журналистикѣ? Никакой оцѣнки. Десятки вещей проходятъ незалѣченными. Хоть бы, съ позволенія сказать, плюнулъ кто-нибудь! А о чемъ говорятъ — говорятъ постыдно: ернически, тупоумно, съ зубоскальствомъ невѣжественныхъ головастиковъ, безъ всякой любви къ дѣлу, безъ всякаго чувства красотыI Назовите мнѣ одинъ порядочный разборъ, одну талантливую замѣтку за послѣдніе два года. Хоть шаромъ покати. Такъ что публика не ждетъ ничего отъ печатпаго слова. Она сама раздаетъ лавры, одобряетъ и не одобряетъ. Стало-быть, какъ же можно не откликнуться на самую живую струю нашей культуры? Какъ же оставлять безъ всякаго удовлетворенія яркую потребность публики находить въ особомъ журналѣ такія оцѣнки, которыя бы санкціонировали, такъ сказать, ея собственные приговоры, оцѣнки людей спеціально знающихъ ту или иную отрасль искусства.

— И вы, етало-быть, хотите затѣять эстетическій журналъ? — спросилъ насмѣшливо Борщовъ.