Демидов кедр

— Фенька-то и на самом деле — человек что надо, — со смешком говорит Мишанка. — А вот ты-то, маманя, что-то в Луку-утешителя превратилась.

— В кого, в кого? — настораживается тетя Оля.

— В Луку-утешителя.

— А чо это за Лука? — почти с детским любопытством глядит на Мишанку тетя Оля.

— Ну… это… — теряется вдруг Мишанка, потому что и сам не знает, что это за Лука: слышал где-то, но не разобрал толком, что к чему.

— Человек такой был, — выручаю я Мишанку.

— Где? В Тогуле, чо ли?

— Да нет. Это у Максима Горького. В пьесе.

— У Максима Горького? А ну-ка, ну-ка. Расскажи-ка, чо это за человек.

— Да ну, тетя Оля, как-нибудь в другой раз.

— Нет-нет-нет, — отложив вязанье и быстренько повернувшись ко мне, говорит тетя Оля. — Никаких разов. Начал, договаривай. Ишь ты, какой хитренький, хочешь, чтобы я всю ноченьку не спала, раздумывала, чо да к чему.

Делать нечего, волей-неволей приходится рассказывать про Луку, а заодно и содержание всей пьесы «На дне». Тетя Оля слушает внимательно и не перебивает до самого конца.

Потом, помолчав еще в задумчивости чуток, говорит:

— А ты, Миколка, дурачок. Я думала, ты умней.

— Это почему?

— Да потому. Потому что мы с твоим Лукой — как небо от земли. Лука, он чо говорил, а? Он говорил: терпи. Так?

— Так.

— А я чо говорю? А? Я говорю: верь. Потому как я так жизню понимаю: обрежь коршуну крылья, лиши рыбу воды — сгинут. Не могут они жить: один без неба, друга без воды. А человек без веры жить не может. Человек без веры — та же птица без крыльев. Ага. Ты вот послушай, какой я насчет этого сказ скажу. Шибко внимательно послушай, потому как ты молод ишшо и в жизни твоей это пригодится. Кто ее знает, как она, жизня, у тебя еще сложится. Ага. И Мишанка пусть послушает, и все.

Тетя Оля вынимает из ящичка, что тут же в уголке, трубку, набивает ее махоркой, раскуривает, делает несколько глубоких затяжек и вдруг озорно и ярко улыбается всем своим добрым лицом.

«А начну я, родненьки мои, свой сказ с ворожбы. Ага. С самой обнаковенной ворожбы, которой мы, деревенски девки, по молодости лет ши-и-ибко баловали.

И хоть стыдно вроде было, мол, время-то уже друго, ново, и предрассудки древни долой, а все равно баловали. Как наступит предрождественска ночь, и пошли: то в подпол с колечком лезем, то в баню золы насыпам. И все ворожба-то была об женихах. Каждой девке охота знать, какой ей муж достанется: старый или молодой, злой или славный, жадный или щедрый. А больше, конешно, красивый или некрасивый, богатый или бедный.

Ну, ворожба с колечком — это не так интересно. Бред один, а верней, кто лучше из девок соврет, похвастатся перед другими, чо увидел, когда сидел в подполе при единой свечке и смотрел через зеркало на кольцо в стакане с водой. А чо увидишь в этом кольце, окромя пустоты, ежли, конешно, ты в здравом уме?

А вот в бане с золой — совсем друго дело. Там кое-что и увидеть можно. И тут уж не соврешь, что тебе на ум взбрело, потому что все видют. Ага. Все видют. Чо смеетесь? Погодите смеяться, опосля посмеетесь.

Ох и ндравилась мне эта ворожба! А потому, что там подчудить можно было. Я ведь, парнишшоночки, не исправилась и опосля того, как невестой уже стала. Уж чо-чо, а подчудить для меня само перво дело и тогда было. А потому я и подбивала всех девок ворожить не с кольцом, а на золе.

И вот, значит, как наступит предрождественска ночь, так мы все идем в баню с мешочками золы, и кажда у полка насыпат свою горку. Страх ину пробират, что даже в обчестве чуть в обморок не падат, а все равно идет и насыпат. Как же! Интерес.

А в саму полночь из-под каменки вылезат нечиста сила и на кажду горку ногой наступат и оставлят след. По этому следу после полночи и определить можно, какой у кого жених будет: богатый или бедный.

И вот отведу я девок после насыпки в дом, а сама вроде по нужде на улицу — ни чертушки ведь не боялась, така бедова была — схвачу под крыльцом обувку, заране приготовленну, и в баню. Чья это горка? Манькина. А Манька хороша девка или плоха? Хороша. Раз на ее горку тятенькин новый сапог и припечатала! А это чья? Это Феклина. А Фекла? Нехороша Фекла: зла и психовата, и к тому же сильно завистница и сплетница. Тут я уж не плошаю, старым каким-нито, ветхим лаптишком хвать по горке и ходу из бани.

Ух, что потом бывало-о-о! Прибегаем это после полуночи, и пошла кажда со своей свечкой вокруг своей золы ползать. И куда только страх весь пропадат. Кто смеется от радости, кто плачет, кто руками размахиват: мол, где это в жизни правда и справедливость? Но ни у кого и сумненья нету, что это подвох.

Я, понятно, и о себе не забывала. Себе я всегда от обнаковенного чирка след оставляла. Потому что верила в этот чирок. А еще потому, что был он для меня, краше любой самой что ни на есть золотой царской туфли.

Ворожить-то мы ворожили, смеялись и даже плакали, гадаючи, а в жизни-то у нас у каждой на примете уж паренек был. Был такой паренек и у меня. По фамилии Типсин — оно ведь пол-Белого Яра и все Типсино — Типсины, а по имени Онуфрий Ферапонтыч, значит, — Мишанкин отец. Тоже, как я же, рыбак был, тоже дневал-ночевал на Кети.