Демидов кедр

Ничего этого не случилось, понятно. Грохнула война, потом послевоенное тяжелое время настало. В других важных местах был нужен председатель Коровин, в других деревнях хлебушек растил и промыслы снаряжал, чтобы не себя, людей кормить.

Святой то был человек. Знал свое дело, как надо.

Небось Журавлиха с Болотным и по сей день стоят на земле. Не только стоят — процветают. А вот Вагино нет. Хотя могло и оно процветать — чем черт не шутит, — руководи здесь не присланный из Таланска, как на отсидку, проштрафившийся директор заготконторы, а свой, доморощенный крестьянин-таежник Коровин.

— Да, брат, могло бы и процветать! — вслух повторил старик и вздрогнул, очнувшись от дум, взглянул на Петру Феофаныча ласково и виновато. — Про батьку думал твово, — сказал доверительно. — Про жизнь его справедливую. Давай-ка выпьем за светлую память, а заодно за тебя, за наследника. Шибко любо, что ты заглянул ко мне, к старику, не проехал мимо. А уж я не останусь в долгу. Не забуду, какую мне честь оказал. Накормлю, напою и такую охоту устрою, что ахнешь.

Тикали ходики, шипела в кружках настойка, и время бежало невидимой речкой. Сумерки опустились.

Евсей Кузьмич вскочил, зажег большую свечу, хотел было подбросить в печку дровишек, чтобы еще пожарить свеженькой рыбки, но гость зевнул:

— Пристал я чего-то с дороги, — сказал потянувшись. — Ко сну поклонило. Да и вставать надо рано: по угодьям-то провернуться. Не пора ли нам набок, Евсей Кузьмич?

— Дак чего же… Давай, давай, — согласился Евсей Кузьмич.

Ему совсем не хотелось укладывать гостя так рано, и были думки просидеть до зари, чтобы сразу и в лес податься, но что поделаешь? Желание гостя — закон для хозяина, и Евсей Кузьмич шагнул в боковушку готовить постель.

— Проходи, Петра Феофаныч, — сказал он через минуту — Хотя кровать у меня не железная и без сетки, но выспишься хорошо. Спать — не сено метать: спина не болит.

— А ты где? — спросил Петра Феофаныч, стягивая тугие с узкими голяшками сапоги.

— А я на печке пристроюсь или вон на голбчике под полушубком.

— Ага.

Раздевшись, Петра Феофаныч прошлепал босыми ногами в боковушку, тяжело плюхнулся в постель, так что старая деревянная кровать жалобно взвизгнула.

А Евсей Кузьмич прибрал со стола, достал из-за печки и почистил ружье, набил патронташ патронами и только после стал устраивать на голбчике лежанку.

Когда свечка была задута и, завернувшись в теплый мохнатый полушубок, Евсей Кузьмич угнездился, Петра Феофаныч вдруг спросил из боковушки трезвым, чуть хрипловатым голосом:

— Забыл у тебя спросить за столом… Косачишко-то попадается в здешних борах?

— Обильно, обильно косача! — приподнялся Евсей Кузьмич.

— А глухаря?

— И глухарь не в диковинку, паря. Да ты не сумлевайся. Завтра все места тебе покажу.

— Ага. Дороги-то целы? В Егоровы сосняки, на поля Лебединские, на Костенькино займище? Я ведь помню еще кое-что.

— Целы, целы. Чего им?

— Ну и добро. До завтра тогда.

— До завтра, до завтра, Петра Феофаныч.

Гость снова глубоко зевнул и шумно, размеренно засопел.

Евсей Кузьмич тоже закрыл глаза. Его слегка качнуло, как на теплых волнах, и он поплыл, поплыл в какую-то приятную, мягкую бездну.

Впервые за многие-многие вечера после ухода из Вагино сполошинских пастухов и отъезда механизаторов он засыпал легко.

* * *

Проснулся Евсей Кузьмич от какого-то шума — будто в отдалении гром громыхал.

— Еще чего! — вздрогнул он, поднимая голову. — С чего бы это в октябре быть грозе? — И тут понял, что это вовсе не гром, а поуркивает за окном машина. — Хозяин, туды ее мать, рот раззявил! Петра уж мотор разогревает, а я все, как девица после свадебной ночи, валяюсь в пуховиках!

Евсей Кузьмич соскочил с лежанки, проворно оделся, натянул сапоги, метнулся к печке, чтобы тут же ее растопить и подогреть какой-нибудь завтрак. Но в это время на дворе мотор взревел сильнее, стукнули о борта крючья кузова и явственно послышалось, как покатилась машина.

Евсей Кузьмич подбежал к окну. Ну да! Грузовик, разворачиваясь, выползал на дорогу.

— Обкатку хочет сделать, ли чо ли? — промолвил Евсей Кузьмич, возвращаясь к печке. Но, растопив ее, не выдержал, вышел на улицу.

Машина, подпрыгивая на ухабах, шустро бежала к лесу, по дороге на Егоровы сосняки. Вот она проскочила старенький мостик через ручей, вот миновала Пришилкинскую луговину, а потом и вовсе скрылась в березняках.

— Он чо, ополоумел спохмелья? — пожал плечами старик, возвращаясь в дом. — Солнце вот-вот взойдет, торопиться надо в угодья, а он хреновину какую-то затеял.

Евсей Кузьмич шагнул по избе и тут увидел лежавшую на столе бумажку. На бумажке крупно, печатными буквами было написано:

«Извиняй, Кузьмич. Жалко было будить. Да и одному захотелось побыть немного. Жду тебя в Костенькином займище».

— От летун, от летун, туды его мать! Егоза, а не человек, — заворчал старик. — На неделе семь пятниц… Да я пешком-от до займища за полдня едва ли дойду. Тьфу!