Демидов кедр

Они зашли в барак, а Евсей Кузьмич заглянул мимоходом в кузов машины, которая стояла за углом, и как тогда, на охоте с Петром Феофанычем, не поверил глазам. В кузове опять стоял пестерь, наполненный доверху битой птицей.

Одним махом, будто молодой, он очутился на крыльце и распахнул двери.

В бараке было накурено, душно. Кто валялся на нарах, кто чинил одежку, шофер Перетягин Глеб и Гена-Икона направляли на стол, Петра Феофаныч стоял у окна.

— Да ты чо же это творишь? Чо творишь, сукин сын! — чувствуя, как перехватывает дыхание, хрипло закричал Евсей Кузьмич.

От неожиданности Коровин вздрогнул и побледнел.

— Кто? Я? — спросил, неестественно удивившись.

— Ты, ты! Кто же еще?

— П-позволь! — Петра Феофаныч взял себя в руки. — П-позволь, ты о чем?

— Ты чего прикидываешься? Чего прикидываешься? — тряс головой старик, наступая на него. — Чьи это косачи в машине лежат? Кто опять загубил столько птицы? Дядя?

— Ах, во-о-он ты о чем! — развел руками Петра Феофаныч.

— Так я и знал, так я и знал! — хохотнул Шабайкин Егор, поднимаясь с нар. — Значит, говоришь, полмашины косача, Евсей Кузьмич? Вот, значит, куда они ездили сегодня утром с Геной-Иконой! А, Гена? Ты ведь сказал, что в Каменку, к продавщице. А? У-у-у-хх, сволочуга! — неожиданно выбросил он перед собой растопыренные пальцы, будто собирался выткнуть Гене глаза, и передразнил: — «Ах, какие пти-и-и-ч-ки!»

— Отстань от него! Он ни при чем! — рявкнул Петра Феофаныч.

— А я и не сомневаюсь, — в упор посмотрел на него Шабайкин Егор. — Но только почему все тайком, почему все украдкой?

— Какое твое дело? Чего ты суешься? Все равно бы выручку на всех разделили!

— Так же, как за козла?

— З-а… за какого козла?

— За дикого! За дикого, Петра Феофаныч. За того, что вы с Геной в сосняках грохнули на прошлой неделе и в Таланск увезли. Козлятину ведь в заготконторе не принимают, даже через Аркашку Баранова… Умный ты, Петра Феофаныч, ух умный! Но почему думаешь, что вокруг дураки? А?

Шофер Перетягин Глеб и Гена-Икона спокойно, будто их ничего не касалось, сели за стол и начали шумно хлебать суп.

А Петра Феофаныч взъярился.

— Да ты… Да ты! Подкарауливать, стерва? Следишь? — сжимая кулаки и ворочая желваками, подступил к Егору Шабайкину. — Да я…

Ошеломленный, отупевший от гнева, Евсей Кузьмич все это время стоял безмолвно и только переводил глаза с одного на другого, а тут охнул, подумав, что сейчас вспыхнет драка, что Шабайкин Егор не выдержит и первым влепит кулак в сытую физиономию Петры Феофаныча.

Но тот вдруг как-то сник, махнул рукой и с усмешкой сказал:

— Ладно. Не петушись, Петра Феофаныч. Разобраться — какое мне дело? Я всего лишь наемная сила, калымщик. Мое дело денежки зарабатывать, а что делает начальство — плевать.

Потом наступила тягостная тишина. И в этой тишине все отчетливо услышали тихий голос Коли Трушкина:

— Так вот, значит, к каким лесничкам я на заработки попал! Вот в какую ударную бригаду определился! Сволочи. Ох и сволочи!

— Заткнись! — топнул ногой Петра Феофаныч.

— А ты не затыкай! — сонное лицо Коли Трушкина стало жестким, упрямым. — Не затыкай, говорю.

— Что-о-о?! Вон отсюда! Вон из бригады к чертовой матери! Сопляк!

— Да ты не ори! Я и без твоего крика, сам уеду.

В глазах Петры Феофаныча мелькнула растерянность. Он испугался чего-то.

— Я тебе уеду, — глухо сказал. — Не знаешь закона сезонников? Заработки тех, кто уходит из бригады раньше времени, — в общий котел. И им — шиш под нос.

— Плевал я на твои законы! Я не у купца работал — в организации.

— Цыть! — Петра Феофаныч сорвался на визг. Мгновение помолчал, жадно глотая воздух, круто повернулся к Евсею Кузьмичу. — А ты, дед, не баламуть мне бригаду! Подумаешь, развел антимонию из-за полусотни косачей, когда их миллионы в тайге. И не вякни где-нибудь про то, что видел здесь и слышал. Ничего не выйдет. У меня все начальство вот здесь! — сжал волосатый кулак.

— Эх ты-ы-ы! — покачал головой Евсей Кузьмич. — «Нача-а-а-льство»! А совесть твоя где? Ты бы хоть памяти батьки свово постеснялся. Обормот! — и не в силах больше говорить, повернулся, шагнул к выходу.

* * *

Наступило какое-то тупое, закостенелое ко всему равнодушие. Старик ходил по избе, что-то делал, что-то готовил, но все получалось бездумно, бесцельно, никчемно.

В барак к мужикам не ходил.

Когда к нему прибегали и что-то просили — давал. О чем-нибудь спрашивали — отвечал. И только. Ни больше, ни меньше.

Коля Трушкин и в самом деле уехал. На другой же день после ругани. Перед отъездом забежал к старику:

— Извини, Евсей Кузьмич, если что не так. Отправляюсь. Не могу больше смотреть на наглую рожу Коровина — у нас с ним чуть драка после тебя не вышла. Разняли. А потом и другое. Я приехал деньжат подзаработать, а тут постоянные пьянки.

Пьянки не прекращались.

Однажды перед вечером Евсей Кузьмич увидел из окна, как мужики приехали в Вагино с женщинами.

Всю ночь на взгорье, возле Демидова кедра, горел костер, там орали песни, визжали игриво, смеялись. Нет-нет да и слышалось хлопанье дверей барака.