Демидов кедр

Чтобы не томиться одному в пустой избе, Евсей Кузьмич часто ходил на охоту, на рыбную ловлю или просто так на прогулку по лесу.

Однажды он решил посетить свою любимую Лебединую гриву, где последний раз был с Анатолием, когда они ходили по клюкву.

Стояло безветрие, и на белесом дымчатом небе вроде не было туч, но падал снег, блестящий и редкий, как изморозь.

Лес кутался в пушистый иней, и весь мир был молочно-белым, туманным и неподвижным.

Евсей Кузьмич шел не спеша, — куда торопиться? — на душе было легко и спокойно, как бывает только в зимнем лесу.

Старик не заметил, как взял Астахов подъем, как миновал густое мелколесье вдоль склона, как вышел на Лебединую гриву, где с Анатолием они любовались молодым березняком и подростками-соснами, и вдруг остановился, охнул и стал медленно опускаться на снег.

Впереди, насколько хватал взгляд, тянулась голая поляна, и на ней, как расставленные для игры в городки, торчали из-под снега ровными рядами пеньки.

Березняков не было.

Не было и юных, только набиравших силу, золотисто-зеленых сосенок…

Вокруг — тишина. Жуткая, мертвая, которую уже никогда не разбудит сладкий, как музыка, шелест берез.

Евсей Кузьмич не выдержал и как тогда, в Монастырском бору, заплакал. Заплакал безутешно и горько.

Его душила обида, и собственная беспомощность колотила и терзала его.

Как он проглядел, как? Как он мог поверить в болтовню о Синей мочажине и Шорском увале? Ведь с самого начала увидел он, почувствовал в Петре Феофаныче что-то нехорошее, хищное. О таких даже поговорка бытует: «Называет другом — а обирает кругом».

И в самом деле обобрал. Начисто обобрал.

А он-то, он-то! Как дурачок попервости носился возле него, расстилался половиком.

Словам Анатолия не внял. Ведь сказал Анатолий: следи! Правда, туманно, намеком сказал, но разве мог он загодя что-то предвидеть? И разве у него, Евсея Кондратьева, старого таежника, у самого недоставало чутья, чтобы сразу понять, какие ребятки «в гости» приехали и зачем.

Что ж, так ему и надо, простофиле!

Но если бы только ему… Он-то, может быть, еще найдет в себе силы встать. Но никогда больше не встанет и не зашевелит на ветру ветвями могучий Демидов кедр, не поднимется на Лебединой гриве белоствольный березняк, не порадует красотой, не вспыхнет золотом стройный сосняк.

Никогда! А Коровин будет орудовать в другом месте. Так же, как здесь. Проворно и быстро…

— Будет?! — вскричал Евсей Кузьмич, представив на миг, как где-то сейчас с лязганьем впиваются в дерево топоры и валятся вместо осин сосны, молодые березки. — Будет?! Нет уж, друг ситный…

Отчаяние сменилось чувством гнева и ненависти.

Старик встал.

Только бы хватило сил после такого удара дойти до Сполошного! А потом — в Таланск, к Анатолию.

Должно хватить. Обязательно должно!

Если не он, то кто же расскажет людям о лесном разбое Коровина?

Евсей Кузьмич заспешил к дому.

Оп слазил в подполье, вынул оттуда все кадушки с солониной и перенес в погреб, чтобы не замерзли, осмотрел и подладил омшаник, занавесил, окна дерюгами и стал собираться.

Повесив на двери большой амбарный замок, он закинул на плечи котомку, встал на широкие камусовые лыжи и пошел.

Шагов через двадцать остановился, посмотрел на свой вмиг постаревший, покосившийся дом. И вдруг понял, что вправду уходит. Навсегда.

Побледнев, старик опустил голову и тихо-тихо направился к кладбищу, что маячило крестами у берега Шилки, в правом углу Монастырского бора.

Он остановился у занесенных снегом могилок, осторожно стряхнул рукавицей с Дашиного креста хвоинки и сухие прутики, сорвал гроздь побуревшей рябины, положил на холмик. Потом снял шапку и поясно поклонился.

— Прости меня, Дарьюшка, — прошептал, — Простите вы, родные и земляки, за то, что вот покидаю вас, ухожу куда-то с земли нашей. Горько мне оставлять вас одних. Но и иначе не могу. Не могу! Простите…

Он надел шапку, повернулся и, стараясь не скрипеть лыжами, понуро побрел прочь.

Дорогу, по которой четыре недели тому назад возили лес, давно замело, и Евсей Кузьмич решил идти в Сполошный не по ней, а напрямую, через Большую елань, а после через Ерзовские пихтачи и Мурзакины пади.

Крепко подмораживало.

С деревьев сыпалась снежная пыль.

НА РЕКЕ ДА НА КЕТИ

Глава первая

Летом мы с Мишанкой Типсиным спим на стайке.

Необыкновенные у нас в Тогуле строят стайки. Не из бревен, не из тонкого елового тонкомера, как, скажем, в Волкове или Замараевке, а из горбыля, между стенками которого засыпают опилки, и высоченные-высоченные, обязательно в два этажа. На первом этаже скотина, на втором — сено или солома. В зависимости от того, какой хозяин.

У Типсиных скотины нет, поэтому внизу у них дрова — лесозаводская обрезь, посеченная топором, наверху — ненужное старье: кладовка. Здесь, в свободном углу, и стоит широкий, сколоченный нами на двоих топчан.

Утро. Я проснулся оттого, что сквозь щелку на крыше в кладовку проскользнул солнечный зайчик, упал прямо мне на лицо и защекотал нос, глаза. Я отодвинулся, перевернулся на бок и опять задремал бы…