Демидовы

Акинфий сел в кресло; на холодном полу стыли ноги. Щука засучил рукава и сыромятным ремнем полосовал поверженного мужика. Тот закусил руку и молча переносил свирепое битье. На обожженном ветрами и морозами лице мужика недобрым огнем сверкали угрюмые глаза.

В сенях на нашести пропел поздний кочет. Избитого гонца схватили под руки и поволокли в терновку.

Прошло немало дней; январь стоял на исходе; о гонце не было ни слуху ни духу. Капитан после этого послал с доношениями еще двух гонцов, но и те словно в воду канули: как выехали из Уктуса, так и не вернулись…

В конце февраля по талому снегу на Каменный Пояс приехал исхудалый Никита Демидов. Когда возок остановился перед хоромами, Никита торопливо откинул полсть, вылез и, как был, в волчьей шубе, пошел прямо к заводу. У каменных амбаров под снежной порошей лежал ворох рогож.

— Для чего напасли? — ткнул костылем в рогожи Демидов.

За Никитой по пятам следовал вездесущий Щука; он угрюмо пробурчал:

— Бесхлебье донимает, господин. Народишко мрет, так мы в кули — и на погост. Сил наших нет…

Никита погладил поседевшую бороду, посмотрел вдаль:

— Так! Довоевались, сукины дети! Испороть бы тебя да Акинфия — за гордыню…

Старик вошел в литейную. В полутемном корпусе народ бродил тревожными тенями. Люди исхудали, обессилели, работа валилась из рук. Завидя хозяина, рабочие повеселели, поясно кланялись Никите. Хозяин покрикивал:

— Здорово, работнички! Что, натужно на бесхлебье-то?

— Натужно, — согласились литейщики, — до весны не дотянем, хозяин. Перемрем!

— Это еще как! Бог не выдаст — свинья не съест…

Демидов из литейной прошел в хоромы. В любимой стариком мрачной горенке поджидал отца Акинфий. Никита перешагнул порог, крикнул:

— Ну, натворил делов, горячая головушка?

Акинфий покорно потупил глаза:

— Натворил, батюшка, по своей гордыне.

— То-то, — удовлетворенно перевел дух Никита. — На сей раз спущаю, а вдругорядь берегись! Со вдовства, знать, кровь горячишь. Женить надо! Эх, женить! — Батька, постукивая костылем, прошел к креслу и, не скидывая дорожной шубы, сел. — Так. — Старик горестно отжал с бороды влагу. — Так!

Сын отошел к окну и ожидал, что будет. Демидов опустил на грудь голову, думал. Время шло томительно, за окном падал густой мокрый снег; в ближних конюшнях звонко ржали кони.

Старик решительно встал и крикнул — по хоромам прокатился его зычный голос:

— Гей, холопы, впрягай свежих коней!

— Да что ты, батюшка! Утомился, да и годы не те. Куда понесет тебя? — изумленно уставился в отца Акинфий.

Отец пожевал сухими губами, стукнул костылем:

— Еду к капитану Татищеву!

Он торопливо пошел из горницы, запахивая на ходу шубу. По каменному переходу шмыгали стряпухи, ахали:

— Знать, залютовал старик. Не перекусив, опять мчит. Не быть бы беде. О-ох!

— С погремухами да с бубенчиками! — покрикивал с крыльца Никита. Он стоял, опершись на костыль, и властно поглядывал на ямщиков. — Да коней впрячь лихих. Чтобы знали: едет сам хозяин — Демидов!

На крыльцо вышел Акинфий: поблескивая серыми глазами, он подступил к отцу:

— Батюшка, от нас до конторы капитанишки всех будет восемьдесят, а то поболе верст. Останься…

— Еду! — решительно сказал старик. — Еду, не перечь. Люди мрут, час не терпит. Эй, чертоломы, убрать из-под амбаров рогожи. Жить будем, робить будем! — Демидов весело подмигнул черными глазами.

Щука торопил конюхов, а сам, поглядывая на хозяина, думал:

«Ну и бесище; ни дорога, ни сон, ни хворь — ничто не берет его!»

К расписным дугам подвязали говорливые погремки да бубенцы. Коней впрягли сильных, проворных. Никита покрепче запахнул шубу и завалился в сани.

— Шибчей гони, ямщики! — крикнул он голосисто, весело.

Тройка вихрем вынесла сани из Невьянска; полетели мимо леса да увалы, из-под копыт сыпался снег, да в ушах свистел ветер.

В Уктусе над заводом от пылающих домен — зарево. Звездная ночь тиха, над замерзшим прудом разносился стук обжимного молота. В рабочем поселке лежала тьма; перебрехивались псы; только в заводской конторе светились огоньки.

Начальник горных заводов, несмотря на позднее время, все еще работал. Много раз просыпалась кривоглазая стряпуха, сползала с полатей, заглядывала в скважину. Капитан сидел, наклонившись над столом, и писал. В полуночной тишине поскрипывало перо; сальные свечи светили тускло. Повздыхав, стряпуха отходила от двери и снова забиралась на полати; донимал зимний сон…

Сквозь дрему бабе послышались заливчатые бубенчики. Женщина открыла глаза, прислушалась:

«Никак, начальство едет, а может, беси кружат, чать будет около полуночи, петуны пока не пели».

В эту пору на поселке закричали полуночные петухи, а звон бубенцов да погремух не проходил, нарастал и катился все ближе и ближе…

«Уж не к нам ли едут?» — встревожилась стряпуха, откинула шубу и проворно слезла с полатей.

Капитан распахнул дверь и со свечой в руке стоял на пороге. Прислушиваясь, он спросил служанку:

— Кто может быть в такую позднюю пору? Не лихие ли люди?

— Что ты, батюшка, — торопливо перекрестилась стряпуха. — Пронеси и обереги нас, господи!

У дома захрапели кони, осадили, фыркнули; разом смолкли бубенцы.