Демидовы

Князь Вяземский и статс-секретарь Татищев, казалось, дара речи лишились. Прислуга охапками вносила и сваливала на пол вороха соболей, горностаев, бобров. Завершающим ударом была малахитовая шкатулка, полная драгоценностей. У порога кланялся в пояс приказчик Лиходеев:

— С ночи уехал, так и нету. А когда вернется, один бог ведает…

Князь Вяземский трясущимися руками перебирал искрящиеся шкурки, гладил, даже нюхал.

— Ох, ты-и-и… отродясь столько-то сразу не видывал. А сверкает-то как, прям живой огонь мечет! Небось, и в царских кладовых эдакой красоты нету! — Он утер выступивший на лбу пот и круто повернулся к приказчику: — Это что ж, в подарок нам?

— Нижайшим образом просили не гневаться и принять подношение, ваша светлость… И отобедать просили чем бог послал.

— Пойдем, Татищев, — хмыкнул князь. — Отведаем, чего господь Демидову посылает.

Только к вечеру четверка взмыленных копей привезла гроб к часовне на высоком берегу Чусовой. Сопровождали его Крот и четверо стражников. Перепуганный священник сидел на телеге.

— Рядом с Пантелеем могилу копайте! — приказал Акинфий и шагнул в часовню.

— Последнюю отраду… последнюю надежду за что отобрал, господи? — запавшие глаза смотрели на иконы, были сухими и злыми. — Пошто я в одиночестве мучаюсь, жилы рву? Что мне заводы энти, богачество? Как жить дальше, господи, надоумь… — Акинфий облизнул пересохшие губы, прислушался. — Если ты есть, господи, пошто допускаешь, чтобы души невинные и праведные страдали и гибли? Пошто жестоким да лживым удачу даруешь, а добрых да чистых на мучения обрекаешь? Нешто в этом смысл житья нашего?

В часовню бесшумно вошел Крот, оглянулся назад. Рука легла на рукоять ножа. Вот она, спина Акинфия, прямо перед ним.

Но не хватило решимости, безвольно упала рука.

— А может, тебя и нет вовсе, господи? Молимся, а кому и сами не ведаем? — вдруг громко спросил Акинфий.

Крот даже пошатнулся от такого богохульства, мелко перекрестился. Акинфий оглянулся и, увидев приказчика, бросился на него, сдавил горло железными руками, повалил на пол:

— Кто это, кто сделал, говори! Евдокия? А убивал кто? Ты?!

— Смилуйся, Акинфий Никитич! Христом-богом молю! — захрипел Крот.

— Нет Христа! Нет бога! — рявкнул Акинфий. — Говори, Евдокия?

— Ничего не знаю, Акинфий Никитич… Раз только выспрашивала, куды ты но ночам ездишь. Насилу отбрехался.

— А в Петербург донос написал кто? Тож она?!

— Разрази меня гром, Акинфий Никитич, не ведаю! О-ой, задушишь…

Акинфий чуть ослабил хватку, и Крот тут же выскользнул, бросился вон из часовни. Акинфий опустил голову, простонал:

— О-ох, Евдокия, Евдокия… Что же ты натворила?..

Плавильных дел мастер Гудилин переминался перед столом.

— Стало быть, ни о каком серебряном руднике ты не знаешь? — спрашивал его Татищев, а князь Вяземский сидел в стороне и, казалось, дремал.

— В глаза не видывал и слыхом не слыхивал! — решительно замотал головой Гудилин. — Наше дело железо исправно выплавлять. Чтобы кажная крица должного весу была и без пузырей.

— Знаем, знаем твое дело, — поморщился Татищев. — Ступай…

…Потом перед столом каланчой торчал швед Стренберг, невозмутимо посасывал потухшую трубочку.

— И о том, что хозяин тайно серебро чеканит, ничего не ведаешь?

— Это не есть мой работа. Мон работа есть железо.

— Может, от других работных людей слыхал?

— Я другой языки не слушаю. Лучше один раз увидеть, чем сто раз слышать других, — с достоинством ответил Стренберг.

…Потом спрашивали Ивана Детушкина, который в подвале выплавлял серебро. Тот пучил на Татищева глаза и гудел:

— Да ежели б я прознал про серебро, уж я бы сразу… Нешто я без понятия? — И он закрестился.

— А ну как прикажу тебя сейчас пороть, пока правду не скажешь? — начал терять терпение Татищев. — Ведь врешь все, бестия!

— Порите, воля ваша.

— Ступай прочь, разбойник!.. Надобно, ваша светлость, непременно осмотреть сверху донизу всю башню, кою Демидов строит, — обернулся Татищев к Вяземскому. — И непременно объехать все рудники.

— Ездили уж, искали… — лениво отозвался князь. — Я те, голубчик, не царская борзая, чтоб по углам нюхать.

— А что же герцогу Бирону докладывать будем?

— А то и доложу: был, да не нашел. Пущай он Демидова в Петербург вызывает да самолично пытает. У него на то права.

— Да герцог прежде с нас головы снимет! — вскричал Татищев.

— Бог даст, не снимет. И не ори на меня, голубчик, — так же лениво продолжал Вяземский. — Тебе на меня орать не положено. Я на тебя орать могу, а ты не моги. И позволь тебе, генерал, дать совет: не суйся ты в демидовские дела так рьяно.

— Прошу прощения, ваше сиятельство, — обиделся Татищев, — я не суюсь, а выполняю светлейшего герцога распоряжение.

— Охо-хошошки… — Вяземский перекрестил рот. — Герцог он, конечно, светлейший… А Елизавета Петровна, великого Петра родная дочь, грустит, всеми покинутая…

— Как прикажешь понимать слова твои, князь? — Татищев напряженно посмотрел на Вяземского.

— А как хошь, так и понимай, что уже тут приказывать. И еще тебе говорю, генерал: с Демидовым в свару не лезь. А что, обедать скоро ли подадут?