Демократия (сборник)

— Что же вы услышали по радио? — осторожно спросил Клей. При этих его словах глаза Айрин расширились, и она еще ближе притянула к себе Элизабет. Таков был обычай ее единоплеменниц делить общее горе в грозные времена.

— Как? Вы не знаете? — В каждом ее слове звучало удивление и восхищение. — Вы и вправду ничего не слышали? — Она взглянула сперва на одного, потом на другого, вне себя от восторга, что на ее долю выпало сыграть роль посланца судьбы. — Тогда понятно, почему вы здесь, на приеме. То-то я удивилась.

Лицо Клея обдало жаром, голова закружилась. Вот сейчас ему скажут.

— Ее больше нет, — сказала Айрин Блок, и по ее пепельно-белым щекам потекли слезы. — Инид нет больше в живых.

IV

— Я признаю, что это был мой недосмотр, и не уклоняюсь от ответственности. — Трижды на протяжении часа доктор Полэс повторил эту фразу, и каждый раз, к крайнему раздражению Питера, вместо «ответственность» у него выходило «отвевственность». Задерживаясь мыслями на таких мелочах, он не впускал в свое сознание «это в высшей степени трагическое происшествие», как опять-таки гласила одна из формулировок доктора Полэса.

Они собрались в библиотеке. Несмотря на холодный день, камина не затопили. Портрет Аарона Бэрра на темной панели, со свежеподправленным левым глазом, представлял Инид на семейном совете.

Доктор Полэс, принесший мрачную весть, сидел в кресле Блэза. Фредерика, в пестром твидовом костюме, являвшем прямую противоположность трауру, выглядела весьма загадочно. Блэз сидел на скамье перед камином, подперев подбородок сплетенными руками. Клей глядел в окно на ряд елей, выстроившихся словно пешки перед началом игры. Питер наблюдал за всеми со своего места в кожаном кресле у двери.

Доктор Полэс рассказывал. Он то и дело прикладывал к губам платок, и это выглядело нелепо, ибо губы у него были сухие, зато щеки блестели от пота.

— Не понимаю, как я мог забыть. Я никогда не забывал. Во всяком случае, прежде. Ни разу за все те годы, что я держу клинику. А вот на этот раз забыл. Оставил ключи в машине. Конечно, мне не может служить оправданием то, что я очень устал, скорее от хозяйственных дел, чем морально, — оговорился он, и на его лице промелькнуло его обычное выражение — этакая смесь елея с властностью, — словно напоминание самому себе о том, кем он был в то утро и скоро станет вновь, как только вырвется из Лаврового дома, из рук его свирепого владыки.

— Это случилось в полдень, за тридцать минут… да, как раз за полчаса до ленча. — Питера передернуло как от слова «ленч», так и от мысли, что собою представлял этот ленч. — Она была наверху вместе с женой почти до одиннадцати, они говорили об искусстве… это их… это была их излюбленная тема, когда они бывали вместе, моя жена, видите ли, училась на искусствоведа в Луизиане, и ей так нравились картины миссис Овербэри. Они были очень близки. Так вот, они были вдвоем в атлие… — Всем потребовалось время, чтобы разобрать, что он сказал, так он произнес слово «ателье». — …почти до одиннадцати, когда миссис Овербэри сказала, что ей хочется прилечь перед ленчем, и миссис Полэс сказала: «Ну, конечно, милая», — и оставила ее в ателье. Затем, насколько мы можем восстановить ход событий, миссис Овербэри собрала свои вещи и завернула их в кусок холста, того самого, на котором она писала. По вполне понятным причинам мы не позволяем держать в комнатах чемоданы. Ну, а затем, часов в двенадцать, она вышла из дома и прошла к моей машине…

— У вас что, нет охраны? Некому следить за тем, кто куда идет? — Голос Блэза звучал сварливо, но по выражению его лица Питер видел, что все это так, пустые угрозы.

— Вам отлично известно, мистер Сэнфорд, что у нас нет охраны, скажем, как в тюрьме, или в том смысле, что наши пациенты буйные или склонны к побегу… Нет, они не таковы, и тут мы проводим тщательный отбор. Они в душевном расстройстве, это так, они даже способны на небольшие… эксцессы, но они не буйные. Так что наше заведение не тюрьма, пусть даже некоторые и предпочли бы, чтобы оно было тюрьмой.

Браво, Полэс. Питер повернулся и посмотрел на отца. Тот вдруг застыл, словно окаменел, хотел что-то сказать, но передумал и резко прикрыл руками рот и подбородок. Что касается Клея, то он глядел теперь на доктора, и лицо его выражало удовлетворение. Питер не взялся бы сказать, что происходит в душе Клея. Он приехал последним, объяснив, что новость застала его на приеме. Первые несколько минут он явно нервничал, но затем, заразившись настроением остальных, стал безучастным и даже как будто безмятежным. Потрясение еще не сменилось горем, и все они были как боги, наблюдающие смерть с вершины, открытой всем ветрам.