Демон абсолюта

Тем временем он приобрел кое-какую мебель, собрал в Клаудс-Хилле свои разрозненные книги и пластинки, организовывал свою отставку: под бывшим стойлом, а теперь — деревянным гаражом, находилась комната, по всем стенам которой были прибиты полки, заставленные книгами, а над ней — благоустроенный чердак: отличный граммофон и две тысячи пластинок.[1037] «Дом одиночки…» Когда пожар опустошил соседний лес, он писал Форстеру: «Мне грустно и страшно за мой маленький дом. Боюсь, что я успел его полюбить…»[1038]

Он должен был покинуть ВВС в марте 1935 года и в начале февраля записывал для себя: «Я буду чувствовать себя, как потерянный пес, когда покину их — или, скорее, они меня покинут, ведь они будут продолжаться дальше. Странная тяга к одежде, работе, компании. Прямое сообщение с людьми, никак иначе не достигаемое в моей жизни».[1039] Он был слишком беден, чтобы надолго сохранить свой мотоцикл.

Как тот, кто, окруженный друзьями, с грустью ждет поезда, который увезет его от них, он был уже не внутри ВВС и еще не вне их; и иногда он писал: «Я хочу, чтобы моя жизнь была лишь долгим воскресеньем»[1040], а иногда Клаудс-Хилл казался ему лишь дверью, открытой в неизвестный мир.

Легенда уже в меньшей степени преследовала его: она уходила в историю. Время от времени, увидев его форму, в каком-нибудь книжном магазине ему предлагали книгу о полковнике Лоуренсе, «который тоже теперь служит в авиации». На что он отвечал, что этот тип был неудачником, и что на самом деле с ним бывало довольно трудно. Бывало, он обнаруживал в руках детей своих друзей биографии английского героя, среди которых была «Книга для мальчиков о полковнике Лоуренсе»[1041], о чем он однажды иронически отозвался. Через три месяца после его возвращения из Индии Министерство иностранных дел потребовало заверения, что он не находится переодетым в Курдистане. В 1930 году на митинге лейбористов в Тауэр-Хилле было сожжено его чучело. Тертл в своей речи против смертного приговора процитировал фразу Лоуренса со словами: «Это имя, которое означает рыцарственность и смелость». «Смелость и рыцарственность рядом с моим именем! — сказал Лоуренс. — Лейбористы считают меня имперским шпионом, консерваторы — большевиком, а лорд Томсон — фигляром, озабоченным саморекламой».[1042] Один шотландский университет хотел сделать его почетным доктором, Йейтс участвовал в его выдвижении в Ирландскую академию.[1043] Бернард Шоу представил свою пьесу «Горько, но правда», где фигурирует Лоуренс, мягкий, загадочный и неуязвимый, под именем рядового Слаба.[1044] Выражая благодарность актеру, исполнившему его роль, на его вопрос, не задела ли его эта интерпретация, он ответил: «Я извлекаю много веселого из моего положения: это действительно смешно, и я часто это вижу, в то время как в вас виден сарказм».[1045] Бывало, к нему приходило какое-нибудь письмо — распечатанное «властями», — где женским почерком было написано: «Вы для меня — идеал мужчины». Один рядовой авиации, настоящий или мнимый, выдавал себя за него. Лоуренсу пришлось убеждать его, когда он стал причинять помехи, что Лоуренс — это он, а не тот другой; не без трудностей. Но обман был небезуспешным, что Лоуренс считал чрезмерным, «потому что этот тип похож на гориллу»[1046] и вышел из сумасшедшего дома, где его записали под именем «мистер Шоу, ранее полковник Лоуренс». Иногда ему докучали и более сложным образом.

«Некая миссис [имя пропущено] не переставала мне писать, называя меня Джимом и умоляя вернуться к ней, и тогда она все мне простит. На первое письмо я ответил ей, что не был ее Джимом и что не отличу ее от Евы: но она продолжала мне писать около двух раз в неделю, из места под названием [пропущено].

Наконец, после двух лет всего этого, я написал вашему начальнику полиции и попросил оказать мне услугу — послать одного из своих подчиненных и попросить у этой женщины, чтобы она прекратила меня беспокоить. Я просил его сделать это мягко, потому что, по-моему, бедная женщина лишилась рассудка.

Он ответил письмом (даже без пометки «конфиденциально»), адресованным моему начальнику корпуса, ВВС, Бридлингтон, и в котором говорилось, что миссис [имя пропущено] была допрошена, что ей пятьдесят три года, она эксцентрична, вдова, у нее два взрослых сына: что она прожила со мной всю войну, когда я служил в противовоздушной батарее в Бирмингеме — и что она вовсе не собирается прекращать писать мне письма.

Я послал ему резкий ответ, что я писал ему лично, и что он не имеет права связываться с предполагаемым начальником моего корпуса. Что в крупном гарнизоне его действия спровоцировали бы много слухов, очень неприятных для меня: но, к счастью, начальника корпуса в Бридлингтоне нет, и его письмо пришло прямо ко мне!

С этих пор — полное молчание и от моей покинутой вдовы, и от начальника полиции».[1047]