Демон Декарта

Выпив чайник чаю, Лиза ощутила, что грусть и тоска отступили. Однако сидеть на месте и дожидаться семи утра оказалось делом невозможным. В те благословенные времена дочери у нее еще не было, сын покинул, мать скончалась, потому жила Лиза легко, бесхлопотно, была легка на подъем. И вот сорокалетняя девушка оделась, проверила наличие тетрадей в сумке, денег в кошельке, задора в сердце и вышла в осенний сумрак.

Школьная сторожиха баба Валя, она же уборщица и завхоз, безропотно подняла похмельную голову от скрещенных у настольной лампы рук, открыла дверь и впустила внутрь. «С добрым утром! Видно, ночь была удачной». – Лиза проговорила это как можно более доброжелательно. «А хрен ли мне, – ответила баба Валя, приглаживая волосы подрагивающей рукой, – ты бы лучше на себя в зеркало посмотрела. Сорок лет, а морда у тебя как у старого коня во время запора».

Лиза Петровна тактично промолчала, поднялась по лестнице на второй этаж, открыла кабинет, затем подсобку, в которой хранились колбы и реторты, сухой спирт и сера, лакмусовая бумага и фенолфталеин, молекулы и атомы школьного образования. Все это издавало невыразимый запах алхимии и обреченности. В шкафчике за пробирками и раздаточным материалом была спрятана банка медицинского спирта. Лиза шла в школу, думая о том, что спирт этот можно выпить. О, конечно, не весь! Достаточно было всего сто (тире) сто пятьдесят граммов этой прозрачной жидкости, разведенной глюкозой два к одному. Девушка не собиралась напиваться, просто ей надо было скрасить долгое осеннее утро.

Разбавив, Петровна посмотрела на мир через призму получившегося напитка и ахнула. Невольная дрожь шестивагонным составом прокатилась по позвоночнику. Сквозь пузатую колбу ей пригрезилось не подсобное помещение кабинета химии, нет, но нечто совсем иное. Перед ней предстала тюремная камера Бастилии, а за низким столом у окна сидел Антуан Лоран Лавуазье и что-то писал.

Ученого Лиза узнала сразу. Не зря столько лет изучала изображенья великих. Он был разительно схож с тем образом, который наблюдаем на портрете Лавуазье, гравированным в Лейпциге Геданом. Та же мощная шея, тот же разворот волевого подбородка. Взгляд устремлен в некую даль. Лавуазье явно стремился овладеть чем-то, лежащим за пределом портрета. Это ясно. Но чем?! Или, уточним, кем? Не могла ли являться этим предметом, на который устремлен взгляд ученого, простая украинская женщина? Проще говоря, украинка. Скажем, учитель химии. Одинокая барышня на самом излете детородного возраста. Лиза Петровна в холодной испарине закрыла глаза, успокоилась, выровняла дыхание. Лавуазье увлеченно работал. Любой химик, окажись рядом, просто должен был подойти, перевернуть титульную страницу и прочесть хотя бы пару строк. Лиза Петровна так и сделала, встала, подошла, перевернула. «О худшем способе освещать улицы Z».

«О люди, – писал Антуан, – самый худший способ освещать улицы Z – строить доменные печи. Отходы производства убивают. Мозг людей Z умирает, соединившись с молибденом и никелем, марганцем и хромом. Атмосферные осадки с рН ниже 5,6–5,7 крайне вредны. Оксиды азота и серы рождают кислоты, что падают вместе с дождем. Не танцуйте под ними! Литий, натрий, калий, рубидий, цезий и франций. Бораты, карбонаты, фосфаты. Бериллий, магний, кальций, стронций, барий и радий. Не только углерод, но и некоторое количество марганца, меди, кремния, серы и фосфора выявляется в легированных сталях. Не ешьте алюмель! Не пейте альфа-латунь! Следите за углом зева валков».

Лиза Петровна набралась храбрости и дрожащей рукой коснулась волос Лавуазье. Только тогда он посмотрел на нее и сказал, наморщив лоб: «В чем, собственно, дело?!» – «Какой ты милый, – усмехнулась Лиза, – просто ужас. Выпьем?!» Ученый отложил перо в сторону: «А давай, Лизавета Петровна! Сегодня все равно гильотина!»

Петровна плохо помнила, что произошло с нею и французским ученым дальше. Говоря коротко, это была прекрасная любовная феерия. И в ней для слов места не осталось вовсе. О, каков оказался французский ученый! Как глубоко и сильно каков! Естествоиспытанная им Лиза навсегда перестала быть безответной дурочкой, преобразилась, поумнела и смела теперь вопрошать бытие. Всего пара-тройка оргазмов сделали из нее ученого-провидца, который, конечно, был вынужден в скором времени покинуть сферу среднего образования. Ибо великий мозг не способен на необходимое для этой работы смирение.

Торжествующий эрос прервали низкорослые французы, грубые, пахнущие дождем и улитками, невыученными декретами, улицей, «Примою» и чесноком. Вошли в класс, стуча портфелями и сапогами, крича непристойности, едва не совокупляясь на партах. Гнусные школяры! Сквернословили, швыряя мел в таблицу Менделеева, висящую на стене. Потешались над неровной походкой Лизы, над ее томной погруженностью в себя.

Именно в этот день, как и предвидел ученый, одной светлой головой во Франции стало меньше. Об этом Лизавета узнала вечером, изучая биографию славного француза.