Демон движения

— Я хотел сказать, что воспоминания не умирают. Спокойной ночи тебе, Люшня, спокойной ночи!

И так они расстались в тот вечер...

Тем временем прошло лето, наступила осень. Смотритель по-прежнему исправно нес стражу на своем пути. Чуткий, как журавль, не пропускал ни малейшей неполадки на линии. Если где-то случайно осыпалось покрытие, сразу подсыпал свежий щебень и бережно разравнивал. Когда в одну из октябрьских ночей безумный ливень, подмыв путь, выгрыз в насыпи значительную промоину, смотритель с самого утра работал целый день без передышки, пока не устранил повреждение. Укрепил в нескольких точках петли

- 239 -

вывернутые шпалы, кое-где заменил старые, уже побитые шашелем ограждения новыми. Сорняков и травы на колее терпеть не мог: как только прорастали между рельсами, полол немилосердно.

Так что после семи месяцев его «управления» вся здешняя местность и станция выглядели образцово. Ленты рельсов устремлялись вдаль по насыпи, засыпанной чистой и мелкой, как песок, щебенкой, с легким хрустом перебрасывались старательно смазанные маслом блок-рычаги, стрелка выполняла свои повороты плавно и ловко, как хорошо выдрессированный конь на манеже. Дважды в день и один раз ночью Вавера осуществлял так называемые упражнения и маневры, состоявшие из ряда определенных действий и движений, которые обычно выполняют железнодорожные смотрители, когда поезда проходят через их посты. Пружинистым шагом, шагом старого ветерана смотритель выходил на станцию, брал в руки сигнальный знак — широкий красный или зеленый круг на белом поле — и вставал прямой, как струна, между стрелкой и будкой. Иной раз принимался передвигать рукоятки стрелок или железные рычаги на блокпосте и переводил стрелки на пути. По вечерам зажигал зеленый сигнал за стеклом стрелки и второй, такой же или белый, на семафоре перед станцией, возле тоннеля. Иногда при «ночной тревоге» менял огни сигналов, которые тогда уже издалека предупреждали рубиновым цветом...

И все же, несмотря ни на что, грустно было на станции. Несмотря на воображаемое движение и постоянную готовность смотрителя, веяло от пути какой-то пустотой и мертвенностью. Невольно это чувствовал и Вавера, ибо когда он на мгновение отрывался от работы и блуждал взглядом по рельсам, в глазах его просматривалась тоска и какая-то глубокая задумчивость. Поэтому после короткого отдыха он еще более рьяно принимался за работу.

Медленно, в течение месяцев, между ним и веткой росла неуловимая, но очень близкая связь. Со временем Вавера словно стал ее сознанием, воплощенным в человеческой форме. Общаясь со своими владениями, он почти беспрерывно впитывал в себя все тайные следы прошлого, скрытно

- 240 -

дремавшие здесь, а вобрав их в себя, возвращал обратно, усиленными тоской, пульсирующей живой, горячей кровью влюбленного сердца.

— Подожди, сестричка, — шептал не раз, устремляя пьяный от задумчивости взгляд в синюю даль колеи. — Подожди еще немного, голубка! Мы дождемся, в конце концов дождемся...

И припадал к рельсам, прикладывал ухо к земле и слушал, слушал, затаив дыхание. Через минуту на его желтом морщинистом лице расплывалось досадное выражение разочарования, а с увядших дряблых уст слетали слова разочарования:

— Еще нет... Еще рано...

Не раз в сумерках, под закатной звездой целыми часами вперял тоскливый взгляд в чернеющую вдали пасть тоннеля и ждал чего-то, ждал без конца...

А тем временем пришли плохие новости из города. Однажды Люшня принес роковую весть: управление движения в Оршаве намерено не позднее весны приступить к разборке ветки. Вавера от этой новости крепко распереживался и тяжело заболел. Через неделю он наконец поднялся с кровати, но ужасно изменился. Неразговорчивый по натуре, теперь совершенно замкнулся в себе и абсолютно ни с кем не хотел разговаривать. Даже Люшне запретил заходить к себе, а заметив издали кого-то, приближающегося, заворачивал его с дороги взмахом руки. То и дело вздрагивал, хмурился, а в глазах появились какие-то дикие, недобрые огоньки...

Как-то в один из дней, ветреным ноябрьским вечером во время маневров со стрелкой он вдруг вздрогнул.

— Послышалось мне, что ли? — буркнул, выпуская из рук переводной рычаг.

Глаза его сразу посветлели. Поток сверхчеловеческой радости заполонил сердце и потряс его до самого основания. Среди завываний осеннего ветра, среди свиста метели он впервые услышал...

Это уже была не иллюзия, о нет! Оттуда доносилось, оттуда, от тоннеля, яснее не бывает! Это было оно, на сей раз, несомненно, оно!.. О! Снова! Чуть ближе... Сладост¬

- 241 -

ный, любимый перестук! Дорогой, бесценный лязг, чудесный, ритмичный лязг!..

— Та, та, та!.. Та, та, та!..

Это он! Это он! Не оставалось никаких сомнений!

И выбежал навстречу. Ветер сорвал с него шапку, содрал плащ с плеч, трепал его свирепо, немилосердно... Не обращал внимания. С распущенными волосами, снежно-белыми волосами, с энтузиастически вытянутыми перед собой руками слушал дивные, звенящие отголоски, будто чудеснейшую музыку...

— Та, та, та... Та, та, та... Та, та, та... Та, та, та...