Демон и Лабиринт

Описание это любопытно. Во-первых, в отличие от текста Рильке, повествователь здесь помещен первым в паре. Он не преследует, он сам преследуем. В силу этого он занимает, так сказать, «слепую позицию», он ничего не видит. Он просто падает ничком. Единственное, что он может сообщить читателю по собственному опыту, — это ощущение напряженного взгляда Олеси. Поэтому все происходящее он вынужден описывать с чужих (и невнятных) слов, со слов «демона», «преследователя». Из описания становится отчасти понятным сложное взаимоотношение тел. Идущий сзади до мельчайших подробностей имитирует поведение человека, идущего впереди. Таким образом, преследующий, подпущенный к нему так близко, что расстояние между телами элиминируется, первоначально ведет себя как миметическая кукла. В итоге же, в момент падения оказывается, что отношения между телами незаметно «перевернулись» и теперь идущий впереди оказывается марионеткой преследователя. Различие между телами устраняется, оба они оказываются практически неразличимыми.

Куприн не в состоянии выразить эту ситуацию словесно. Вместо того чтобы снять расстояние между описываемым и точкой зрения на него рассказчика, он поступает наоборот, умножает дистанцию между повествователем и событием. Он резюмирует речь другого о себе и начинает смотреть на себя странно-дистанцированным образом, потому что его собственная позиция не позволяет ему осуществлять наррацию, она в такой же степени слепа, как и нема. Вслушаемся в строение фраз Куприна: «Пройдя таким образом несколько шагов, она начинает мысленно воображать на некотором расстоянии впереди меня веревку, протянутую поперек дороги на аршин от земли. В ту минуту, когда я должен прикоснуться ногой к этой воображаемой веревке, Олеся вдруг делает падающее движение, и тогда, по ее словам, самый крепкий человек должен непременно упасть… »

Я умышленно выделил субъекты и объекты действия в этом плохо написанном тексте. Олеся начинает воображать веревку «впереди меня», она делает падающее движение, когда «я» должен прикоснуться к веревке, и от этого движения должен упасть некто, определяемый как «самый крепкий человек». Этот «самый крепкий человек» возникает во фразе потому, что Куприн не может адекватно выразить в этой игре местоимений то собственно, что должно произойти, — мое падение от ее жеста. В итоге фраза, если спрямить изгибы ее подчиненных предложений и вводных оборотов («по ее словам») приобретает следующую логическую конструкцию — «В ту минуту, когда я должен прикоснуться ногой к этой воображаемой веревке, самый крепкий человек должен непременно упасть..»

Конечно, Куприн не является изысканным стилистом. Однако это вполне грамотный писатель. Странная путаность его повествования в данном случае неслучайна. Речь идет о явлении, которое Жан-Франсуа Лиотар определил как «разделение на знаки» (clivage en signes) «событий, тензоров, переходов интенсивностей» (Лиотар 1974:62). Разделение на знаки прежде всего означает распределение по грамматическим категориям, среди которых местоимения играют важную роль. «Я», по мнению Лиотара, выступает одновременно и как адресат и как дешифровщик знаков. «Я» разделяется в знаках на две ипостаси: «„Я“ (Je) — это прежде всего „я“ (moi), но оно складывается через конструирование того, что говорит „оно“ или другой (так как его здесь нет). Та же „диалектика“ интенсивного и интенционального разделяет все вовлеченные вещи, она разделяет меня, конституируя, она есть конституирование „я“, воспринимающего/активного, чувственного/интеллектуального, того, кому дарят/дарящего — все это, повторим, имеет смысл только в конфигурации знака, разделение „Я“ — это конституирующее знак разделение… » (Лиотар 1974:63).

Но в этом конституирующем его разделении знака уже проявляется расслоение «интенсивностей», которое продолжается в ситуации парных тел. Парное тело — это тело максимально напряженной игры интенсивностей, напряжения, и описание этого тела демонстрирует, каким образом единство «парной» машины распадается сначала на «разделенное» «я», а затем на целый набор противоречивых местоимений. Это расслоение равнозначно распаду интенсивностей, разрушению машины.

Распад интенсивностей в особо драматических случаях может принимать как форму блокировки речи (у Рильке это метафора «пустого листа бумаги»), так и форму предельно отчужденной речи (у Куприна, например, это отсылка к «отчету доктора Шарко об опытах», который якобы содержит какое-то объяснение).